Александр Неклесса - История в (пост)современном интерьере
Вудро Вильсон, американский президент-провидец, еще в начале прошлого столетия открыто провозглашал пришествие (причем, не вполне добровольное) нового мирового порядка: «Нынешний век… является веком, отвергающим стандарты национального эгоизма, ранее правившего сообществами наций, и требует, чтобы они дали дорогу новому порядку вещей…» Он обозначал цели мировой политики в выражениях, которые звучат для нас, современников Ирака, Афганистана, Балкан и всевозможных «разноцветных революций», вполне привычно и даже слегка банально. Но эти же слова в свое время потрясали и шокировали современников. Так, 4 июля 1918 года Вильсон призвал к «уничтожению любой деспотической державы, где бы та ни находилась, которая могла бы самостоятельно, тайно и по собственному усмотрению нарушать мир во всем мире, а если таковая в настоящее время не может быть уничтожена, то она, по крайней мере, должна быть приведена в состояние полнейшего бессилия». И еще один знаменательный его тезис: «Мы не ограничиваем нашу горячую приверженность принципам личной свободы и беспрепятственного развития лишь теми событиями и переменами в международных делах, которые имеют отношение исключительно к нам. Мы испытываем эти чувства всегда, когда имеется народ, пытающийся пройти по трудному пути независимости и справедливости».
Другое проектное древо по-своему альтернативно предыдущему. Китай — рассчитывающий максимально использовать исторический шанс своего слабо сдерживаемого извне роста (что уже проявилось в, практически, беспрепятственной реализации программы стратегического ядерного вооружения страны) — в настоящий момент озабочен скорее энергетической, нежели глобалистской проблематикой. Обретая высокотехнологичную экономику, КНР остается промышленно-индустриальной державой: новая «промышленная мастерская мира» в не столь уж отдаленном будущем (по оценкам специалистов — к 2030 году) может стать основным потребителем энергетического топлива планеты.
Пекин, однако же, серьезно опасается «энергетической гипоксии», которая, действительно, хотя пока и в косвенных формах, постепенно реализуется. Это быстро растущие цены на нефть, политическая проблематичность выстраиваемых и планируемых нефегазовых цепочек (как морских, так и сухопутных), трудности, испытываемые при строительстве уже согласованных нефтепроводов, ведущие к возможности разрывов в сроках стратегических поставок, т. е. к нарушению энерго-индустриальной гармонии развития…
Помните, как раз перед посадкой Ходорковского шел спор о конечном пункте российского нефтепровода — Дацин или Находка? ЮКОС, в то время монопольно поставлявший российскую нефть в КНР, выступал за китайское направление. Сейчас проблемы возникают и вокруг казахской «нитки» Восточного нефтепровода, которую тянут на Китай. В ответ КНР, несмотря на неудачи, наподобие попытки покупки «Славнефти», старается диверсифицировать географию своей зарубежной нефтяной собственности (от Сахалина и Индонезии до Казахстана и США), отдавая, при этом, явное преимущество близко расположенным странам и месторождениям. Китай одновременно создает тридцать атомных энергоблоков мощностью по гигаватту каждый, планирует вложить несколько сот миллиардов долларов в гидро-электроэнергетику. Так Пекин последовательно выстраивает собственную долгосрочную стратегию, но действовать при этом старается в «мягкой стилистике».
Так что в нынешних обстоятельствах, наверное, нужно говорить не столько о российской политике в отношении Китая, а о масштабных планах КНР по обустройству своей политической и стратегической безопасности. Сейчас, кстати говоря, страна установила хорошие отношения с Индией, урегулировав ряд серьезных приграничных проблем. (Но и у Индии, отмечу для полноты картины, есть собственные, совершенно иные версии стратегического партнерства.) Определенная группа российской элиты ориентируется на китайское направление, рассчитывая на определенные гарантии, прежде всего, своим финансовым капиталам. Кроме того, Восточная Сибирь и Дальний Восток через некоторое время могут стать не вполне жизнеспособными, их надо кем-то заселять. Скорее всего, заселять будут через китайские иммиграционные пункты, и тогда в Россию переместится некоторая часть китайского образованного класса. Возникает вариант внутреннего разделения экономического и социального пространства страны на два макрорегиона, питаемых из различных источников и населенных разными культурными и этническими группами.
Следующий круг сценариев, сплетает нити предыдущих проектов вокруг пространств Центральной Азии и Синьцзян-Уйгурского направления. Наверное, следует упомянуть также о проблеме Поволжья и Южного Урала, о стратегических аранжировках гипотетичного российского коридора Юг-Север в его различных версиях. Кроме того, для Америки было бы соблазнительным использовать исламский и российский вектора, чтобы в той или иной форме окружить и потеснить стратегического оппонента — Китай. Но с другой стороны, возможно и парадоксальное на первый взгляд прагматичное сотрудничество Китая и ислама оппозиционное по отношению к сложившейся формуле мирового истеблишмента. И, быть может, кажущийся еще более парадоксальным вариант — стратегическое взаимодействие Соединенных Штатов и КНР. Или Евросоюза и Китая против «глобального, неважно пещерного или высокоиндустриального, варварства». К тому же сама Америка давно не едина, ее элита в значительной мере расколота, а будущее связано с серьезными социальными, демографическими изменениями.
Однако подобные рассуждения, хотя и с определенными оговорками, основываются на доминировании в (пост)современном мире таких субъектов как национальные государства (элиты, проекты) или их коалиции. При этом за рамкой рассмотрения остаются уже не раз, хотя и вскользь, упомянутые в ходе разговора, но, пожалуй, не ставшие от этого более внятными влиятельные организованности старых глобальных и новых, транснациональных, только нарождающихся «диаспор», а также других динамичных, а то и напрямую связанных со сценариями управляемого и управляющего хаоса, масштабных корпораций и кланов…
Подобная, находящаяся в становлении система мониторинга и контроля над глобальными процессами строится на заметно иной управленческой платформе и реализуется другими группами властной координации, нежели публичные политики и национальные корпорации. Здесь много общего с затронутыми ранее темами восстания элит, трофейной экономики, территорий смерти, органичной связи квазистабильности одних регионов и режима управляемого хаоса в других. Здесь же истоки основного исторического конфликта XXI века: между силовым возможностями бегемота с совестью и управленческим могуществом левиафана глобализации, конфликт за гегемонию между «змеей» и «волком».
Иначе говоря, рядом с более-менее традиционными и внятными проектными комплексами, проступает тень нового, глобального оппонента прежнего акта исторической драмы, нависающая над цивилизацией, корректируя в ходе спонтанных и организуемых турбулентностей реализацию основными игроками «длинных сюжетов».
Все это — тот кипящий бульон, в котором варится современная Россия. Но в критический момент своей истории страна оказалась лишена не только политической субъектности. Нет у нее в XXI веке ни долгосрочного политического замысла (лишь колоссальное «лернейское» болото разнообразных, противоречивых интриг), ни реальных центров стратегического планирования — силы ушли в основном на «стратегические игры» с региональными и иными элитами — ни соответствующих компетентных кадров. Политические институты вырождаются. Партийные превратились в род шоу бизнеса — ожившую карикатуру на прежние замыслы и идеалы.
И что, может быть, даже важнее: нет у России-РФ своего внятного, адекватного времени, ни национального, ни имперского, ни иного, устремленного в будущее либо трезво оценивающего настоящее языка. Лишь ставшие нормой дежурные, картонные фразы, канцеляризмы, нечленораздельность, вызывающая хохот, меняющиеся на ходу «благие намерения», демагогия, болтовня, кривляние (как сказал бы Достоевский «познавшее и принявшее м i р братство во грехе, пороке и убожестве»), поскольку у люмпен-элиты напрочь отсутствует непременная основа связной, заставляющей затихать зал и вызывать подъем чувств государственной речи — политическая философия, мировоззрение, нравственное чувство, метафизика.
— Получается, что в любом случае Россию ожидает растворение?
— Я приведу несколько резких высказываний последнего времени. Одна влиятельная английская дама как-то сказала: «Россия умерла, и с этим фактом необходимо считаться». Другой американский деятель несколько лет назад заявил: «Пришла пора подумать о мире без России». Впрочем, еще славянофилы и близкие к ним по духу мыслители говорили, что мир без России вполне возможен, будущность страны никем не гарантирована, кроме людей, ее населяющих, так что в один не слишком прекрасный день Россия может превратиться «в жалкую часть какой-нибудь серой, безбожной и бездушной федеральной мерзости».
