Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

Сделаю отступление по поводу речи 13 ноября на IV Конгрессе Коминтерна: „Пять лет российской революции и перепективы мировой революции". По сути, она была посвя­щена нэпу и чистосердечному признанию: „Мы сделали и еще сделаем огромное количество глупостей. Никто не мо­жет судить об этом лучше и видеть это нагляднее, чем я". Но Ленин после серии международных поражений явно ох­ладел к мировой революции. Вождь назвал перспективы ее „благоприятными", но был в их конкретном рассмотрении очень краток. В конце речи Ленин довольно осторожно, но в то же время определенно высказался об итальянском фа­шизме, который может оказать „большие услуги" в разъяс­нении недостаточной просвещенности людей и в показе того, что „их страна еще не гарантирована от черной со­тни".

Действительно, речь была довольно обычной для Лени­на; в ней трудно усмотреть умственную болезнь человека. Однако она стоила ему огромного, запредельного напряже­ния — окончив ее, оратор был весь мокрый. Врачи продолжают лечение и наблюдение за Председателем Совнаркома.

25 ноября. Ленин шел по коридору, и у него начались судороги ноги. Он упал. С трудом поднялся. Решили, после совета с врачами, не участвовать в очередных заседаниях и отдыхать целую неделю.

12   декабря 1922 года Ленин работал у себя в крем­левском кабинете, принимал А.И.Рыкова, Л.В.Каменева, А.Д.Цюрупу, Ф.Э.Дзержинского, Б.С.Стомонякова. По теле­фону дал согласие об очередной высылке антисоветских элементов за границу. Словом, это был обычный день Ленина.

Но никто еще не знает, что это был последний рабочий день Ленина в его служебном кабинете.

13  дека6р>я. .Доктор Кожевников и прюфессор Крамер были у Владимира Ильича… параличи бывают ежедневно. Сегодня утром в кровати был небольшой паралич, а в сидя­чей ванне был другой… Владимир Ильич расстроен, озабо­чен ухудшениями состояния".

16 декабря. „Состояние ухудшилось". Ленин с трудом может писать, но текст неразборчив, буквы лезут одна на другую. В течение 35 минут ни рука, ни нога (правые) не могли прюизвести ни одного движения. Попадание кончи­ком пальца на кончик носа не удается.

Почти каждый день врачи записывают: „к вечеру стал нервничать", „настроение стало хуже", „к вечеру Владимир Ильич стал нервничать", „настроение плохое".

Ленин мучительно переживает свою вынужденную от­страненность от политической жизни. Писать он, как рань­ше, уже не может. Документы ему почти не докладывают, бумаги на подпись почти не несут. Хотя вождь еще несколь­ко раз косвенным образом (заочное голосование, телефон­ные разговоры, записки) участвует в работе Совнаркома и Политбюро. Но забота соратников и врачей, как вата, изо­лирует лидера большевиков от коллизий российской жизни.

Еще раньше, на заседании Политбюро 20 июля 1922 года, решили: „Свидания с т. Лениным должны допу­скаться лишь с разрешения Политбюро, без всяких исклю­чений…" Следить за исполнением решения поручили Гене­ральному секретарю. После октябрьского улучшения сдела­ли послабления: к Ленину понемногу идут люди: Каменев, Зиновьев, Молотов, Лозовский, Свидерский, Смилга, Уншлихт, некоторые другие. Как будто Ленин опять включился в бурный поток жизни. Но настроение Ленина было тре­вожным. Он чувствовал симптомы ухудшения.

Ленин спешил. Он хотел что-то еще сделать, что-то поправить, что-то сказать. Больной в состоянии связно гово­рить и приступает к диктовке материалов, которые в истории известны как „Последние письма и статьи В.И.Ленина" (23 декабря 1922 г. — 2 марта 1923 г.).

Днем 23 декабря он продиктовал дежурному секрета­рю М.А.Володичевой часть драматического документа, ко­торый, как он сказал стенографистке, есть его „Письмо к съезду".

Первая фраза потрясающа:,Я советовал бы очень пред­принять на этом съезде ряд перемен в нашем политическом строе…"

Когда я писал книгу о Сталине (около пятнадцати лет назад и когда мое сознание еще не полностью освободилось от догматического обруча), мне эта фраза и то, что следова­ло дальше, казалось великим откровением. Сейчас я так уже не думаю.

Ленин не был способен на „перемены в нашем полити­ческом строе". Ведь этот строй обеспечил ему власть и на­дежду на достижение планетарной цели — победы мировой коммунистической революции. Ленин ничего не хотел ме­нять в стратегии. Он намерен осуществить лишь изменения оперативного и тактического характера: увеличить число членов ЦК, ввести туда больше рабочих. И все это накану­не обострения борьбы с „враждебными государствами". Ка­кие же это перемены в „политическом строе"?

На другой день врачи побывали у Сталина, Каменева и Бухарина, доложили о состоянии Ленина, о его диктовке 23 декабря. „Тройка" задним числом решает, что больной „имеет право" ежедневно диктовать по 5—10 минут, „но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ожидать ответа".

Ленин продолжал диктовать „Письмо к съезду" 24, 25 и 26 декабря. К этому документу он вернулся еще 4 января 1923 года, продиктовав известное добавление к письму от 24 декабря, касающееся Сталина и частично Троцкого.

Что хотел сказать больной вождь, отрешенный от поли­тической стремнины недугом и соратниками?

Ленина заботит прежде всего единство партии, опас­ность раскола Центрального Комитета, бюрократичность существующего аппарата власти. Он не видит корней бюро­кратической опасности. Ленин находится во власти одной идеи: больше рабочих и крестьян в ЦК, в аппарат партии. Он верит, что „рабочие, присутствуя на всех заседаниях ЦК, на всех заседаниях Политбюро, читая все документы ЦК, могут составить кадры преданных сторонников совет­ского строя…".

Мы все были наивными людьми, да и сейчас остались ими в немалой мере, веря, что стоит „поменять" людей, „ко­манду", ввести туда побольше выходцев из „рабочих" — и все изменится. А надо, как сказал сам Ленин в начале до­кумента, произвести перемены в „политическом строе". Но этого Ленин как раз делать и не хотел. И не мог.

Ведь Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко, Горба­чев — все „из крестьян и рабочих". Почти все члены По­литбюро и ЦК — тоже Однако железобетон бюрократиз­ма скоро стал сутью ленинской системы. Дело далеко не в конкретных людях и их социальном происхождении.

„Письмо к съезду" интересно анализом ленинского окружения, возможных преемников, хотя Ленин не решился прямо назвать своего наследника. Однако назвал того и тех, кто, по его мнению, не могли быть им. Документ, который иногда называют ,Завещанием" Ленина, автор хотел сделать абсолютно секретным. Ленин просил, чтобы пять экземпля­ров документа хранились в опечатанных сургучом конвер­тах, которые может вскрыть после его смерти только На­дежда Константиновна. Володичева не стала писать на кон­верте об этой посмертной воле С Лениным уже не очень считались не только его соратники, но и технические се­кретари. Фотиева, заведовавшая секретариатом Совнаркома, проинформировала Сталина, а затем и некоторых других членов Политбюро о содержании диктовок Ленина. Сталин, таким образом, имел возможность подготовиться к нейтра­лизации воли Ленина и заручиться поддержкой сотовари­щей накануне ХIII съезда партии. (Когда проходил XII съезд, Ленин был жив и, таким образом, письмо должно было оставаться „секретным".)

Думаю, что „Письмо к съезду", став .досрочно" извест­ным членам Политбюрю, сыграло в разжигании борьбы за власть роковую роль. Как ни крути текст, а из него выхо­дит, что Троцкий, хотя и чрезмерно самоуверен и увлекает­ся администрированием, тем не менее „самый способный человек в настоящем ЦК", обладающий выдающимися спо­собностями. О Сталине сказано, что он „слишком груб" и едва ли сумеет "достаточно осторожно" воспользовать­ся предоставленной властью. Получилось: Ленин хотел из­бежать борьбы и раскола из-за личных отношений Сталина и Троцкого, а фактически (помимо своего желания) вызвал ее крайнее обострение в последующем.

Судьба „Письма к съезду" драматична. Оно было дове­дено до делегатов ХIII съезда, но с рекомендацией Полит­бюро оставить Сталина на посту Генерального секретаря, с устранением у него отмеченных Лениным недостатков. За­тем на долгие десятилетия документ был замурован в тай­никах партийных архивов. Но сегодня нам уже ясно (еще десятилетие назад мы думали по-другому) — дело не в Сталине. Главным образом не в Сталине. Созданная Лени­ным Система своего „Сталина" все равно бы нашла. Возмож­но, без чудовищных экспериментов Джугашвили-Сталина. Но однопартийная "диктатура пролетариата" с неизбеж­ностью пришла бы к авторитарному режиму. Поэтому, вероятно, мы серьезно переоценивали роль этого ленинского документа — никаких „перемен в нашем политическом строе" он не предлагал. Он хотел ослабить бюрократиче­скую хватку в обществе, но… бюрократическими методами. Я еще раз подчеркиваю, что этот же сюжет в книге о Ста­лине я писал (такими пятнадцать лет назад мы были почти все), видя в Ленине неземную безгрешность.