Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
движения (остатки отдельных «монархических» армий также влились в
Добровольческую армию Деникина). Организационно и идейно монархическое движение
в эмиграции впервые осмелилось заявить о себе только в мае-июне 1922 г. на
Рейхенгалльском съезде (да и то упоминание о «законном Государе из Дома
Романовых» было по тем временам большой смелостью).
В дальнейшем монархическое движение в эмиграции отличала крайняя нетерпимость
различных его ветвей и организаций как к друг к другу, так и к другим белым
организациям (почему оно и было излюбленным полем деятельности советской
агентуры), однако само это движение в своей антисоветской позиции было наиболее
непримиримо. Постперестроечный же монархизм, унаследовав худшие черты
эмигрантского, эту позицию утратил. Кроме того монархическое движение
становилось прибежищем слишком большого числа людей, мягко говоря
«неадекватных», имея явную «перегрузку» по части тупых фанатиков, истерических
кликуш и т.п. элемента, в конце-концов маргинализировавшего движение и едва ли
не саму идею, которая, оторванная от реальной ситуации и здравого смысла, стала
превращаться в оружие против себя самой.
В условиях утраты традиции старого патриотизма, в современной системе
представлений под «цивилизованным» фактически пришлось понимать патриотизм, так
сказать, «умеренный» — как бы не такой «страшный», как у пресловутой «Памяти»,
которой во второй половине 80-х годов пугали друг друга демократические
публицисты. Претенденты на эту политическую нишу время от времени объявлялись,
причем из наиболее заметных первым был Жириновский, назвавшийся не как-нибудь, а
«либеральным демократом» и сумевший занять соответствующую идеологическую нишу
сразу же после отмены статьи о руководящей роли КПСС. Поскольку «цивилизованным»
считался такой патриот, который был бы одновременно и «демократом», а среди
последних патриотизм тогда был совсем не в моде, то он сразу привлек к себе
внимание и успел получить достаточно респектабельную известность до того, как
раскрылся во всей своей красе (в противном случае его ожидала бы участь
«Памяти»). Затем в этом качестве пытались выступать «сверху» А. Руцкой, а
«снизу» — деятели типа Аксючица, Астафьева и др., которые, с одной стороны, были
демократами «в законе» (один — как второе лицо установившегося демократического
режима, а другие — как выходцы из «Демократической России» — основного
политического воплощения демократии в то время), а с другой — заявили после
августа 1991 г. о своих патриотических устремлениях. Они естественно тяготели
друг к другу (в начале 1992 г., когда было образовано Российское Народное
Собрание, Руцкой примеривался на роль его неформального лидера и покровителя),
но и кончили одинаково: руководители РНС через пару месяцев бросились в объятия
Зюганова, организовав «объединенную оппозицию», а Руцкой под красным флагом
возглавил сопротивление Верховного Совета. Более респектабельно выглядел одно
время Б. Федоров со своим движением «Вперед, Россия!», но его успехи оказались
более чем скромными. Во властных структурах людей, пожелавших всерьез примерить
на себя мундиры дореволюционной России, также не обнаружилось (дело ограничилось
переодеванием Президентского полка при Путине в форму XIX века).
Потратив основную часть усилий на дискредитацию понятия «империя» и борьбу с
«вирусом державности» и «российским империализмом», «демократизаторы» и
находящиеся под их идейным влиянием власти совершенно упустили из вида то
очевидное обстоятельство, что, не будучи империалистической, Россия может быть
только националистической. И патриотизм именно такого рода стал наиболее
перспективной альтернативой. К исходу 90-х гг. было совершенно очевидно, что
попытка политически «пристегнуть» Россию к единственному полюсу «однополярного
мира» не удалась. Более того, западные страны и особенно США своей политикой
поддерживания всех и всяческих антироссийских сил в «ближнем зарубежье»,
объявлением «зонами своих интересов» территорий исторической России более всего
способствовали консервации советского наследия в РФ, поскольку в условиях
недопущения альтернативной «державности» для просоветских кругов российского
руководства создавались широчайшие возможности мобилизации населения на «отпор
американской агрессии», апеллируя к традициям СССР. Это, в свою очередь, привело
к тому, что доминантой патриотической мысли стало антизападничество именно в
смысле отталкивания от европейской цивилизации как таковой, взгляд на «Запад»
как на «онтологического» противника. И не видно, что бы могло помешать этому
антизападничеству торжествовать в более или менее «красной» форме.
Радетели «искоренения имперского сознания» могли быть довольны. Если бы не одно
обстоятельство: в то время, как угрожающий желаемой ими однополярной картине
мира российский империализм получил, возможно, смертельный удар, освобожденный
от этого сознания, но смертельный для них самих русский национализм, расправил
крылья и начал свое победное шествие. Приходилось констатировать, что наибольшие
шансы на будущее получили типы патриотизма, по природе своей этнократические и
изоляционистские (чуждые традициям исторической России).
«Новый русский национализм» при том, что его представители в большинстве случаев
подчеркивают свои симпатии к старой России (и даже причисляются склонной валить
в одну кучу всех своих неприятелей демократической интеллигенцией и неискушенным
общественным сознанием к «реставраторам империи»), не имеет корней в её
культурно-государственной традиции и на деле подвергает остракизму основные
принципы, на которых строилась реально-историческая России — Российская Империя.
Этот национализм проявил ярко выраженный этнический характер и озабоченность
интересами не российского государства, а «русских людей». В наиболее радикальной
форме это противопоставление нашло выражение в лозунге «Националисты против
патриотов!» Патриоты в данном случае характеризовались как абстрактные
«державники» и обвинялись в том, что им государство Россия настолько важнее
интересов «русского человека», что они готовы допустить, чтобы русскими
командовали нерусские (для части представителей этого направления было
характерно поэтому даже некоторое предубеждение против государственности вообще,
как бы «национал-анархизм»). Естественно, что в этой среде основным объектом
нападок стала реально-историческая дореволюционная Россия (та, что существовала
к 1917 году) и особенно фигура Петра Великого (которым она в основном была
создана), а наличие среди российской элиты множества носителей немецких,
польских или татарских фамилий служило излюбленным аргументом для иллюстрации
угнетения русского народа в имперский период инородцами. Мысль о том, что
выдающимся достижением была как раз реально-историческая Россия, им,
естественно, глубоко чужда.
Подобное умонастроение подогревалось национал-коммунистической поддержкой.
Играющие на патриотическом поле коммунисты, которым реально-историческая Россия
(которую они непосредственно угробили и на противопоставлении которой их режим
неизменно существовал), уподобляясь «евразийцам» 20-х годов, охотно хватались за
Россию мифическую (в качестве каковой выступала допетровская, благо про неё за
отдаленностью можно было говорить все, что угодно), которая якобы отвечала их
идеалам, и выступали как бы продолжателями её, т.е. настоящими русскими людьми с
настоящей русской идеологией. Их проповедь была тем более успешна, что среднему
советскому человеку с исковерканным ими же сознанием реальная старая Россия
действительно чужда, себе он там места не видит. Именно на почве отвержения
реально-исторической России (европейской и «капиталистической») и апелляции к
допетровским временам «патриотические» изыскания «постсоветских» коммунистов,
совпали с настроем «розовой» части русских националистов. Как писал один из
органов отечественного фашизма (находящегося как раз на стыке между «новым
русским национализмом» и национал-большевизмом): «Давайте посмотрим, где больше
консервативной правды и русскости — в России образца пресловутого 1913 года, или
в сталинской империи конца 40-х, повернувшейся к Православию, а в тайне, в
сталинском сердце, и к Самодержавию?» Идеологи «нового русского коммунизма», со
