Сергей Волков - Почему РФ - не Россия
свободного выражения общественно-политической позиции, можно было наблюдать
какие угодно течения, кроме того, которое было характерно для исторической
России.
Даже традиционалистские по идее течения имели мало общего с дореволюционными
аналогами. В частности, едва ли можно считать вполне основательным представление
о существовании в 90-х годах «монархического движения». Во всяком случае то, что
принято было относить к таковому, производило весьма странное впечатление.
Наиболее полное представление об этой сфере можно было почерпнуть из
появившегося в конце 90-х гг. издание «Русские монархисты. Документы и тексты»,
где приводились сведения о 26 монархических организациях. При ближайшем
рассмотрении, однако, большинство среди них составляли сообщества заведомых
сторонников советского режима, разного союзников КПРФ, либо явно умственно
неполноценных и просто сумасшедших лиц. Если в Зарубежье ещё сохранились остатки
подлинных организаций монархического толка (в частности, Российский имперский
союз-орден; выходила газета «Наша Страна»), то в России монархическое движение с
самого начала оказалось маргинализировано и приобрело облик, способный, скорее,
дискредитировать отстаиваемую им идею.
Считалось, что движение распадается на два крыла: «соборническое» и
«легитимистское». Однако идея Земского Собора в том виде, как она бытовала после
1991 г. представляла собой чисто советское изобретение, имеющее отношение не к
внутримонархическим разногласиям, а к борьбе между сторонниками восстановления
исторической России и «советскими патриотами» (национал-коммунистами). Вполне
серьезно выдвигалось, например, предложение возвести на таком соборе на престол
внучку маршала Жукова или потомков Сталина. Так что довольно привычно стало
именовать монархистами сторонников национал-социалистской диктатуры, хотя
монархия и единовластие отнюдь не синонимы. Подлинно монархическое движение по
своему существу не могло бы быть ничем иным, как движением за восстановление
исторической российской государственности, за преодоление советского наследия и
осуществление прямого правопреемства не от какой-то абстрактной, выдуманной,
скроенной по лекалу современных фантазеров, а совершенно конкретной реальной
России — той самой, что была уничтожена в 1917 году.
Монархическая пресса и по форме, и по содержанию представляла собой настолько
жалкую картину, что у всякого непредвзятого читателя (для которого, по идее, она
и должна бы издаваться) неминуемо создавала впечатление крайней убогости самого
движения. Но, похоже, эти издания и не были рассчитаны на популярность в
сколько-нибудь широкой среде, а издавались исключительно «для своих». Эти
«листки» — частью приторно-слащавые, частью крикливо-истерические по тону,
создавали о своих создателях впечатление, примерно сходное с впечатлением от
футбольных «фанатов». Такие издания (даже примерно одной направленности) обычно
ещё и состязались в «правоверности», изобилуя взаимными обличениями. Подобная
возня у несуществующего трона выглядела по меньшей мере смехотворно, и
«профессиональный» монархизм вообще производил весьма невыгодное впечатление,
невольно превращая вполне органичную, само собой разумеющуюся для естественного
порядка вещей идею в нечто экзотическое.
В реальности даже и «легитимистская» среда едва ли отвечала своему названию. По
существу, единственной вполне респектабельной организацией этого толка можно
было считать Межрегиональное монархическое движение, созданное на базе
Российского дворянского собрания уже в силу состава участников сколько-нибудь
адекватно отражавшее традицию исторической российской государственности. Однако
стать в общественном сознании «лицом» движения ему не удалось. Заметно было даже
смыкание с национал-большевизмом ряда представителей и этого направления.
Некоторые «легитимистские» деятели, в расчете снискать расположение властей,
симпатии которых им представлялись совершенно очевидными, любили
распространяться о «том хорошем, что было при советах», и даже изображали
Великого князя Владимира Кирилловича «советским патриотом» (к чести последнего,
совершенно безосновательно). В одной из газет, например, призывалось не отмечать
7 ноября как «День непримиримости» (как это было всегда принято в русской
эмиграции) на том основании, что в нём участвуют и немонархисты, другой орган
даже прямо солидаризировался с национал-большевиками из «Нашего современника».
Отказ от борьбы с большевиками под предлогом, что противниками последних были и
«февралисты», вообще говоря, — реализация излюбленной мысли ГПУ, которое в
20–30-х годах прямо ориентировало свою агентуру на работу по разложению белой
эмиграции через монархические организации, рассчитывая именно на такое
восприятие.
Вообще критика Белого движения «справа», пожалуй, наиболее показательна для
иллюстрации советской природы постперестроечного монархизма. Как хорошо
известно, в годы гражданской войны Белое движение не выдвигало монархического
лозунга. Поскольку сутью и смыслом существования Белого движения была борьба с
установившейся в России коммунистической властью, его позиция по любому вопросу
всегда исходила из интересов этой борьбы. Она сводилась к тому, чтобы
ликвидировать большевистский режим, без свержения которого были бессмысленны
любые разговоры о будущем России, и тем более монархии. Поэтому Белому движению
органически было присуще стремление обеспечить как можно более широкую коалицию
антибольшевистских сил. Объективно такая позиция была абсолютно правильной — по
крайней мере до того момента, пока сохранялась хоть малейшая надежда на
продолжение вооруженной борьбы.
Не следует забывать о той степени дискредитации монархической идеи и «старого
режима» вообще, которая реально имела место в первые пореволюционные годы. Не
будь тогда монархия пугалом, большевики не делали бы упор в своей пропаганде на
обвинении белых в намерении её реставрировать (основной мотив советских агиток
всегда был в духе «Белая армия, черный барон снова готовят нам царский трон»).
Кроме того, в начале борьбы, когда император находился в заточении
провозглашение монархического лозунга спровоцировало бы немедленную расправу с
ним, а после его гибели лозунг терял смысл, ибо не может быть монархии без
претендента. Вопрос же о претенденте был долго неясен, ибо недоказанность смерти
великого князя Михаила Александровича не позволяла заявить о своих правах и
великому князю Кириллу Владимировичу. Широко распространенный миф о
монархических настроениях крестьянства, которым долгие годы тешили себя в
эмиграции многие монархисты и на базе которого возводились едва ли не все
построения целого ряда монархических группировок, оставался всего лишь мифом.
Как ни парадоксально, «монархические настроения» (как общая тенденция тяготения
к временам дореволюционной России) стали проявляться с конца 20-х годов, после
«великого перелома» коллективизации, «раскулачивания», голода и т.д., но никак
не ранее. Результаты выборов в Учредительное Собрание однозначно свидетельствуют
о практически безраздельном эсеровском влиянии в деревне. Именно на это
обстоятельство (а не на мифические монархические симпатии, об отсутствии которых
современники хорошо знали) и были вынуждены ориентироваться белые вожди. Чисто
крестьянских восстаний было великое множество, но ни одно сколько-нибудь
заметное движение не происходило под монархическим лозунгом.
Непредрешенческая позиция, хотя и была теоретически ущербна, в этих условиях
представлялась единственно возможной. Наиболее очевидным доказательством
правильности непредрешенческого лозунга было то, что белые армии с монархическим
знаменем все-таки были (Южная и Астраханская), однако по изложенным выше
причинам уже к осени 1918 г. потерпели полный крах, хотя и оперировали в
великорусских крестьянских районах Воронежской и Саратовской губерний. Наконец,
в годы войны никакого отдельного монархического движения вне Белого движения не
существовало («профессиональные монархисты» в лице «Союза русского народа» и
т.п. организаций в ходе событий 1917 г. и после них обнаружили свою полную
несостоятельность, несерьезность и неспособность), оно было частью Белого
