Коллектив авторов - Югославия в XX веке. Очерки политической истории
Итак, очевидно, что геополитические претензии Рима оставались на протяжении всей войны сильнейшим «раздражителем» не только для политиков – югославян, но и для хорватского и словенского общественного мнения как за океаном, так и на родине – в Австро-Венгрии. Необходимость защиты населенных соплеменниками территорий от притязаний Италии настоятельно толкала хорватских и словенских деятелей к союзу с
Сербией и укрепляло их определение в пользу всеюгославянского проекта. В создании «Югославии» они видели единственную возможность для завершения процесса национально-политической консолидации хорватских и словенских земель и гарантию таковой. Не зря центральный пункт резолюции конгресса в Питтсбурге звучал более чем определенно: «Объединение югославян должно являться главной жизненной целью каждого серба, хорвата и словенца… причем всякого, кто под каким-либо предлогом стал бы препятствовать этому единению, должно рассматривать как врага славянского народа»90. Последний намек достаточно прозрачен… Италия, таким образом, сама того не желая, становилась важнейшим внешним катализатором юнионистского движения югославян.
Вместе с тем, подчеркнем еще раз существеннейшую деталь – союз хорватских и словенских политиков с сербскими властями носил объективно временный характер, чему очередное свидетельство мы находим в записке Чиркова. Так, характеризуя члена Югославянского комитета из американских хорватов Анте Бьянкини, «как убежденного и весьма деятельного поборника идеи освобождения югославян от австро-мадьярской опеки», консул, тем не менее, вынес из бесед с ним «неизгладимое впечатление весьма существенного перевеса его убеждений в сторону, заметно уклоняющуюся от принципа полного единения югославян под сербским началом», а именно – в сторону «крайне национальных собственных стремлений хорвато-словенской группы»91. Зоркий глаз российского наблюдателя подметил также и общее «сдержанное отношение к Сербии, доминирующее в здешнем (северо-американском. – А.Ш.) югославянском движении», равно как и отрицательную реакцию на него «местных сербов», полагающих, что эту «сдержанность» надобно приписать «исключительно давлению хорвато-далматинцев, делающих удачную ставку на Сербию»92.
К впечатлениям Чиркова присовокупим и отрывок из донесения российского посланника в Буэнос-Айресе Е.Ф. Штейна от 21 ноября 1916 г., где он сообщал об опасности раскола в югославянской ассоциации Аргентины, поскольку многие ее православные члены «подозревают Центральный, направляющий все всесербское движение, Югославянский комитет в Лондоне в своекорыстных планах в пользу одной лишь Хорватии и вообще католических австро-венгерских земель, и в некоторой игре в прятки с нынешним законным сербским правительством»93. Что ж, русский дипломат абсолютно прав. Как мы уже видели, имели место и «игра в прятки», и «своекорыстные планы», ради выполнения которых она, собственно, и затевалась.
Так, заглушаемая «трескотней» официальной риторики и взаимных заверений в «братстве-единстве», неслышно тикала та самая мина хорвато-сербских противоречий, которая, после более чем семидесятилетних тщетных попыток ее разрядить, рванула на наших глазах. Но это случилось спустя три четверти века после описываемых событий. Тогда же, при наличии внешнего неприятеля, объединительный процесс удалось-таки довести до конца – о чем мы скажем чуть позже, а пока обратимся к политике сербского правительства в изгнании и его взаимоотношениям с Югославянским комитетом.
Маневры сербов. Военная катастрофа, постигшая Сербию, заставила Н. Пашича внести в сербскую национальную доктрину соответствующие коррективы. В новых условиях на первый план выдвигалась задача освобождения страны от оккупантов, а также сохранения ее территориальной целостности (в прежних границах) при любом исходе войны. В телеграмме в МИД от 12 декабря 1915 г. князь Трубецкой писал, что «Пашич высказал убеждение, что союзники не бросят Сербии, которая решилась связать свою судьбу с державами Согласия, и что лично он верит в победу последних. Но даже если бы, как некоторые думают, война закончилась вничью, он надеется, что в этом случае Сербия сохранит свою территорию[87], а союзники возьмут на себя ее долги (за поставки военных материалов. – А.Ш.)»94.
Параллельно с этим реанимировались и «прежние» югославянские лозунги. По словам сербского историка Н. Поповича, «если в предыдущий период (1914 – октябрь 1915 г.) о сербском или югославянском вопросе размышляли и рассуждали в контексте борьбы за новых союзников, то теперь сербское руководство открыто и недвусмысленно поставило его перед правительствами союзных держав – причем самым непосредственным образом и на высшем уровне95»[88]. «Возвращаясь» к политике «югославизма» и не желая делить с кем-либо руководство юнионистским движением, сербское правительство, как уже отмечалось, весьма ревниво отнеслось к стремлению Югославянского комитета играть в нем самостоятельную политическую роль, равно как и к настойчивым попыткам ряда его членов наделить теперь уже Хорватию «правом» считаться новым югославянским Пьемонтом («столицей будущей Югославии, – подчеркивалось в памятном мартовском „меморандуме“ Комитета, – должен стать Загреб, а не Белград»)[89].
20 апреля 1916 г. в своей первой публичной речи престолонаследник (и верховный главнокомандующий) Александр Карагеоргиевич по-военному прямолинейно обрисовал амбиции сербской стороны: «Мы будем бороться за Великую Сербию, которая объединит всех сербов и югославян». Столь значительная разница в подходах заставляла сербских политиков весьма длительное время воздерживаться от каких бы то ни было официальных шагов в сторону Югославянского комитета.
И лишь более года спустя (20 июля 1917 г. на острове Корфу) представителями сербского правительства и Югославянского комитета была подписана компромиссная Корфская декларация, в которой стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев. Почему же только теперь Пашич пошел на сближение с Комитетом и установил с ним официальные контакты?
Все дело в том, что самым коренным образом изменились внешнеполитические обстоятельства. Речь идет о крахе в феврале-марте 1917 г. царской России – главного союзника и опоры Сербии. До Февральской революции Пашич, предполагавший, что именно Россия сможет в конце войны поставить перед союзными державами австровенгерский вопрос во всем его объеме (быть или не быть монархии Габсбургов, а если быть, то в каком виде) и защитит при этом жизненные интересы королевства, не желал связывать себя какими-то посторонними обязательствами. Когда же Россия фактически «вышла из игры», то есть «с тех пор, как русский голос потерял свой вес и значение в решении международных проблем, стало очевидным, – писал он престолонаследнику в начале августа 1917 г., – что остальных наших союзников – Францию, Англию, а тем более Италию, меньше всего заботят сербские интересы»96.
Что же сербам оставалось делать в такой ситуации? Только одно – последовать рекомендации военного представителя при главнокомандующем французской армии, генерала Михайло Рашича тому же Александру Карагеоргиевичу от 20 марта 1917 г.: «Не надо себя обманывать, Ваше Высочество. Сейчас, когда мы потеряли опору в лице русского императора Николая, нам надо действовать самим»97. И Пашичу пришлось перестраиваться на ходу: в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а Корфская декларация имела целью поставить перед правительствами стран Антанты австро-венгерский вопрос теперь уже от имени нового политического тандема. Кстати, в октябре 1918 г., в беседе с Г. Уикхем-Стидом сербский премьер прямо заявил, что «он подписал Корфскую декларацию только для того, чтобы произвести впечатление на европейское общественное мнение»98.
Следует также отметить, что Корфская декларация сербского правительства и Югославянского комитета явилась своеобразным ответом на так называемую Майскую декларацию Югославянского клуба австрийского рейхсрата, принятую 30 мая 1917 г. В документе, зачитанном председателем Клуба, одним из лидеров Словенской народной партии Антоном Корошецем, ставилась задача объединения всех территорий империи, населенных словенцами, хорватами и сербами, в самостоятельный государственный организм с теми же правами, какими располагали Австрия и Венгрия под скипетром Габсбургов (подробнее о его содержании будет сказано ниже)… А, кроме того, не была ли Корфская декларация и неким превентивным шагом. Ведь в начале 1917 г. упорно ходили слухи о предстоящей в Сараево коронации молодого императора Карла I Габсбурга югославянским королем. Опасаясь, как бы со сменой монархов[90] дело не дошло до преобразований, повышающих внутренний статус югославянских областей, сербское руководство стремилось сыграть на опережение.
