Михаил Бакунин - Избранные сочинения Том I
Таким образом начался раскол в Инернационале, причиною коего были и остаются немцы. Обществу, по преимуществу интернациональному, они дерзнули предложить, хотели навязать почти насильно, свою программу тесно-буржуазную и национально-политическую, исключительно немецкую, пан-германскую.
Они были на голову разбиты, и такому поражению не мало способствовали люди, принадлежавшие к «Союзу социальных революционеров» — аллиансисты. Отсюда жестокая ненависть немцев против «Союза». Конец 1869 и первая половина 1870 г. были исполнены злостною бранью и еще более злостными и не редко подлыми кознями марксистов против людей „Аллианса".
Но все это скоро замолкло перед военно-политическою грозою, собравшеюся в Германии и разлившеюся во Франции. Исход войны известен; Франция упала, и Германия, превратившаяся в империю, стала на ее место.
Мы сказали, сейчас, что Германия заняла место Франции. Нет, она заняла место, которого никакое государство не занимало прежде и в новейшей истории, не занимало его даже Испания Карла V, разве только империя Наполеона I может сравниться с нею по могуществу и влиянию.
Мы не знаем что было бы, если бы, победил Наполеон III. Без сомнения, было бы худо, даже очень худо; но не случилось бы худшего несчастия для целого мира, для свободы народов, чем теперь. Победа Наполеона III имела бы последствия для других стран, как острый недуг, мучительный, но не продолжительный, потому что ни в одном слое французской нации нет в достаточной мере того органически-государственного элемента, который необходим для упрочания и увековечения победы. Французы сами разрушили бы свое временное преобладание, которое, положим, могло бы польстить их тщеславию, но которого не сносит их темперамент.
Немец другое дело. Он создан в одно и тоже время для рабства и для господства; француз-солдат по темпераменту, по хвастовству, но он не терпит дисциплины. Немец подчинится охотно самой несносной, обидной и тяжелой дисциплине; он даже готов ее полюбить, лишь бы она поставила его, вернее, его немецкое государство над всеми другими государствами и народами.
Как иначе об'яснить этот сумашедший восторг, который овладел целою немецкою нациею, всеми, решительно всеми слоями немецкого общества, при получении известия о ряде блистательных побед, одержанных немецкими войсками и наконец о взятии Парижа? Все очень хорошо знали в Германии, что прямым результатом побед будет решительное преобладание военного элемента, уже и прежде отличавшегося чрезмерною дерзостью; что следовательно для внутренней жизни наступит торжество самой грубой реакции: и чтоже? ни один, или почти ни один немец не испугался, напротив, все соединились в единодушном восторге. Вся швабская оппозиция растаяла, как снег, перед блеском новоимператорского солнца. Исчезла народная партия, и бюргеры, и дворяне, и мужики, и профессора, и художники, и литераторы, и студенты запели хором о пангерманском торжестве. Все немецкие общества и кружки на чужбине стали задавать празднества и восклицали „да здраствует император"! тот самый, который вешал демократов в 1848 г. Все либералы, демократы, республиканцы поделались бисмаркианцами; даже в Соединенных Штатах, где кажется можно было научиться и привыкнуть к свободе, восторженные миллионы немецких переселенцев праздновали торжество пангерманского деспотизма.
Такой повсеместный и всеобщий факт не может быть преходящим явлением. Он обнаруживает глубокую страсть, живущую в душе каждого немца, страсть, заключающую в себе как бы неразлучные элементы, приказание и послушание, господство и рабство.
А немецкие работники? Ну немецкие работники не сделали ничего, ни одного энергического заявления симпатии, сочувствия к работникам Франции. Было очень немного митингов, где было сказано несколько фраз, в которых торжествовавшая, национальная гордость как бы умолкала перед заявлением интернациональной солидарности. Но далее фраз ни один не пошел, а в Германии, вполне очищеной от войск, можно было бы тогда кое-что начать и сделать. Правда, что множество работников было завербовано в войска где они отлично исполняли обязанности солдата, т. е. били, душили, резали и расстреливали всех по приказанию начальства, а также и грабили. Некоторые из них, исполняя таким образом свои воинские обязанности, писали в тоже самое время жалостные письма в Volksstaat, и живыми красками описывали варварские поступки, совершенные немецкими войсками во Франции,
Было однако несколько примеров более твердой оппозиции; так протесты доблестного старца Якоби, за что он был посажен в крепость; протесты гг. Либкнехта и Бебеля, и до сих пор еще находящихся в крепостях. Но это одинокие и весьма редкие примеры. Мы не можем позабыть статьи, появившейся в сентябре 1870 г. Volksstaat'e, в которой явно обнаруживалось пангерманское торжество. Она начиналась следующими словами: „Благодаря победам, одержанным немецкими войсками, историческая инициатива окончательно перешла от Франции к Германии; мы, немцы" и т. д.
Словом, можно сказать, без всякого исключения, что у немцев преобладало и преобладает поныне восторженное чувство военного и политического национального торжества. Вот на чем опирается, главным образом, могущество пангерманской империи и ее великого канцлера, князя Бисмарка.
Завоеванные богатые области, бесчисленные массы завоеванного оружия и, наконец, пять миллиардов, позволяющих Германии содержать огромное, отлично вооруженное и усовершенствованное войско; создание империи и органическое подчинение ее прусскому самодержавию, вооружение новых крепостей и, наконец, создание флота — все это разумеется значительно способствует усилению пангерманского могущества. Но его главная опора все таки заключается в глубокой и несомненной народной симпатии.
Как выразился один наш швейцарский приятель: „Теперь всякий немецкий портной, проживающий в Японии, в Китае, в Москве чувствует за собою немецкий флот и всю немецкую силу; это гордое сознание приводит его в сумашедший восторг: наконец то немец дожил до того, что он может, как англичанин или американец, опираясь на свое государство, сказать с гордостью: ,,я немец". Правда, что англичанин или американец говоря: „я англичанин", „я американец", говорят этим словом: «я человек свободный»; немец же говорит: «я раб, но за то мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, который меня душит, вас всех задушит".
Долго-ли немецкий народ будет удовлетворяться этим сознанием? Кто может это сказать? Он так долго жаждал ныне только нисшедшей едино-государственной, едино-палочной благодати, что должно думать он долго еще, очень долго будет ею наслаждаться. У всякого народа свой вкус, а в немецком народе преобладает вкус к сильной государственной палке.
Что с государственною централизациею начнут и уже начали развиваться в Германии все злые начала, весь разврат, все причины, внутреннего распадения, неизбежно сопряженные с обширными политическими централизациями, в этом никто сомневаться не может. Сомнение тем менее возможно, что пред глазами всех уже совершается процесс нравственного и умственного разложения; стоит только читать немецкие журналы, самые консервативные или умеренные, чтобы встретить везде ужасающие описания разврата, овладевшего немецкою публикою, как известно, честнейшею в мире.
Это неизбежный результат капиталистической монополии, всегда и везде сопровождающей усиление и расширение государственной централизации. Привиллегированный и в немногих руках сосредоточенный капитал, в настоящее время, можно сказать, стал душею всякого политического государства, которое кредитируется им, только им, и в замен обеспечивает ему безграничное право эксплуатировать народный труд. С денежною монополиею неразлучна биржевая игра и высасывание из народной массы, а также из среды малой и средней, постепенно беднеющей буржуазии, последней копейки, посредством акционерных производительных и торговых компаний.
С биржевою и акционерною спекуляциею пропадает в среде буржуазии древняя буржуазная добродетель, основанная на бережливости, умеренности и труде; порождается общее стремление к быстрому обогащению; а так как это возможно не иначе, как посредством обмана и так называемого законного, а также и незаконного, но только ловкого воровства, то необходимым образом должны исчезнуть старая филистерская честность и добросовестность.
Замечательно с какою быстротою пропадает, на наших глазах, пресловутая немецкая честность. Немецкий честный филистер был неописанно тесен и глуп; но развращенный немец, это такое отвратительное создание, для описания которого нет слов. Во французе разврат прикрывается грациею, легким и привлекательным умом; немецкий же разврат, не знающий меры, ничем не прикрыт. Он зияет во всей своей отвратительной, грубой и глупой наготе.
