Александр Шубин - 1937. АнтиТеррор Сталина
Расстрел Блюмкина положил первую жертву на алтарь сталинского террора из членов партии коммунистов. Впрочем, сама жертва была специфической — Яков Блюмкин уже имел смертный приговор, вынесенный ему за убийство германского посла Мирбаха еще в 1918 г., при Ленине, когда Блюмкин был не членом компартии, а левым эсером. Так что этот коммунист был «не вполне свой», и партия не содрогнулась, когда он был без лишней огласки расстрелян за связь с Троцким. Причина казни тоже была не столь однозначной. Блюмкин был сотрудником ОГПУ, и использование каналов спецслужб против режима — само по себе тяжкое преступление. Блюмкин «слишком много знал» о геополитических играх СССР в Азии, и после того, как показал себя способным на двойную игру, был опасен именно этим. В своих показаниях Блюмкин делал намеки в адрес своих начальников по части их терпимости или прежних связей с оппозицией. Так что на этой фигуре сошлось несколько факторов, каждый из которых, может быть, и не потянул бы на «вышку», но по совокупности заслуг закончился расстрелом. Во всяком случае, до убийства Кирова это была единственная казнь коммуниста, уличенного в троцкизме. Она не остановила попыток Троцкого наладить связи с СССР.
Осколки гражданского общества
Ситуация в стране была поистине революционной. Не хватало только «субъективного фактора», открытой оппозиции. Но после революции 1917–1922 гг. в России остались тысячи людей с политическим опытом, сохранившие связи между собой. Сталин любой ценой стремился предотвратить их выход на политическую арену. Этих людей нужно было не просто изолировать, но и скомпрометировать, чтобы не создалось ореола «мучеников идеи». Этот мотив разгрома идейных лидеров «спецов» был куда более веским, чем компрометация «правых» (собственно, контакты с подследственными «спецами» имели не только правые, но и Куйбышев, и Микоян, и другие соратники Сталина). Сталину незачем было выдумывать оппозицию, документы свидетельствуют скорее об обратном — сталинское ядро верило в нее и видело в ней реальную угрозу.
Стало как-то не принято обсуждать очевидный, казалось бы, вопрос: есть ли дым без огня. Были ли процессы сфальсифицированы полностью, или подсудимые действительно представляли угрозу для режима? Перечитаем под этим углом зрения письмо Якубовича Генеральному прокурору СССР 1967 г. Аргументы Якубовича доказывают лишь его персональную непричастность к вредительству и небрежность подготовки процесса. Так, обвиняемый Иков не вскрыл своих реальных связей, сознавшись лишь в контактах с заграничной делегацией РСДРП. Но ведь именно в этом он обвинялся. Якубович по существу подтвердил в этом пункте правильность обвинения в основном, хотя и не в деталях.
Очевидно, следствие и не интересовали детали. Это объясняет все неувязки. Не было времени исследовать истину во всех нюансах. Выяснив, что группа меньшевиков представляет угрозу режиму, политическое руководство не считало необходимым подтвердить эту «истину» по всем правилам «буржуазной юриспруденции». Нужно было разгромить и скомпрометировать эту группу в короткие сроки и с максимальной убедительностью, которую вызывает у публики покаяние преступника на процессе. При таком методе борьбы с оппозицией необходимо не тщательное и скрупулезное исследование всех обстоятельств дела, а «удары по площадям», аресты периферии оппозиционной группы, выделение среди арестованных тех, кто готов сотрудничать со следствием (значительная часть арестованных не призналась в преступлениях и была осуждена безо всякого процесса коллегией ОГПУ). Если следователи предполагали, что Якубович не виновен в том, что ему приписывают, это еще не значит, что они так думали обо всех подследственных. Якубович мог понадобиться следователям и как инструмент разоблачения врага. Впрочем, о словах следователя мы знаем со слов Якубовича. Он был удобен следователям тем, что не знал толком, как там было у Громана и Кондратьева на самом деле. Он не будет отвлекаться на реальные детали, расходящиеся со схемой следствия. По той же причине было полезно привлекать людей, обвиняемых по более «позорным» статьям и потому готовых дать политические показания.
«Поймав» человека на ведении «контрреволюционной пропаганды» и на обсуждении перспектив крушения коммунистического режима (что уже само по себе считалось тяжким преступлением и могло истолковываться как заговор), следователи добивались сотрудничества в выстраивании собственного сценария обвинения в обмен на жизнь и даже последующую реабилитацию.
С точки зрения юриспруденции такие методы следствия не доказывают ничего — ни виновности, ни невиновности. Якубович утверждает, что на самом деле он непричастен к организациям Громана и Кондратьева. Он ничего не знал о них. Даже если правда — доказывает ли это, что оппозиционных групп не было? В изоляторе из бесед с Иковым Якубович убедился в том, что как минимум Московское бюро РСДРП существовало…
А что еще существовало? Меньшевики, традиционно недолюбливавшие эсеров, утверждают, что «разоблачения» исходили от Кондратьева[41]. Но эта версия не подтверждается поздними показаниями лидера Трудовой крестьянской партии — они гораздо дальше от схемы следствия, чем признания самих меньшевиков. Но он не отрицал, что в его кругу шла речь о ТПК. Кстати, и само название «выдумали» не следователи ОГПУ. В фантастическом романе А. Чаянова «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», опубликованном в 1920 г., эта партия приходит к власти в начале 30-х гг. Сталин опасался провала дела именно ТПК, лидеры которой были менее склонны каяться и могли вызвать сочувствие крестьянства: «Подождите с передачей в суд кондратьевского „дела“. Это не совсем безопасно»[42], — писал Сталин Молотову. Народники не хотели каяться так же рьяно, как меньшевики. Но не отрицали факта своей оппозиционности.
А в чем признавались деятели «Промпартии»? Профессор А. Федотов, отрицавший «тенденции следствия» и даже споривший на процессе с прокурором Крыленко, все же рассказал, что в 1925 г. была организована группа инженеров, «которые хотели для поддержки своего и общего инженерного авторитета и улучшения своего и общего положения инженеров и быта их семей держаться сообща, подготавливать свои выступления на совещаниях и таким образом добиваться повышения авторитета»[43]. Федоров подчеркивал безобидность объединения, однако предварительный сговор «спецов», отсутствие дискуссий между ними лишали коммунистическое руководство возможности объективно оценивать ситуацию. Можно было лоббировать любые решения. Федоров признал, что затем этот своеобразный «профсоюз» превратился в политическую организацию.
Рамзин утверждал на процессе, что «основная техническая установка центра сводилась к максимальной охране предприятий крупных промышленников, связанных с центром». Ай да вредительство! Потом решили вредить более активно. Но без диверсий. «Поэтому от прямого технического вредительства центр быстро пошел к „плановому“ вредительству»[44], которое выражалось в планировании замедления темпов роста и созданию диспропорций. То есть люди делали то, что считали правильным, а потом согласились признать, что это — «нанесение вреда». Недостатки планирования, столь очевидные в 1930 г., не могли быть виной людей, которые уже отстранены от дела планирования. Но их прежнее сопротивление оптимистическим планам — политическое действие, которое теперь признавалось подрывным. Новые планы привели к еще большим диспропорциям, косвенно подтвердив правильность старых.
Но «вина» спецов не только в этом. Они стремились к капиталистической реставрации, надеясь на интервенцию. Не столь уж невероятные взгляды для людей, которые преуспевали при капитализме. Руководители организации, которая, по версии следствия, называлась сначала Союз инженерных организаций или Инженерно-промышленная группа, а с 1928 г. — Промышленная партия (зачем бы следствию менять название «выдуманной» структуры), встречались за границей с руководителями Торгово-промышленного комитета — объединения предпринимателей, поддерживавших интервенционистские планы, направленные против СССР. Встреча старых знакомых (предпринимателей и их инженеров) в частной обстановке — это еще не создание контрреволюционной организации, хотя, с точки зрения ГПУ, — уже преступление. Если беседа шла о перспективах интервенции, нападения на СССР соседних государств при помощи Франции и белогвардейских формирований, то Рамзин был источником важной стратегической информации. Если дело фальсифицировалось полностью и связи Рамзина с влиятельными кругами эмиграции были выдуманы ОГПУ — то не был. Как руководители ВКП(б) относились к этим показаниям? Сталин писал Менжинскому в октябре 1930 г.: «Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции, вообще, и особенно, вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию в 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, т. е. от группы Рябушинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющих самую сильную социально-экономическую группу… „Торгпром“, ТКП, „Промпартия“, „партия“ Милюкова — мальчики на побегушках у „Торгпрома“[45]. Далее Сталин инструктирует Менжинского, какие еще сведения необходимо получить у Рамзина и представителей других „партий“. Сталин, таким образом, был уверен, что Рамзин — носитель реальной информации, и вряд ли ОГПУ решилось бы мистифицировать его по такому важному поводу. Характерно, что именно в это время советско-французские отношения обострились до предела, и Франция объявила о торговых санкциях против СССР.
