Сергей Кара-Мурза - Россия и Запад: Парадигмы цивилизаций
На этом фоне осуществление программы социалистической индустриализации как основы «перехода к современности» и экономического соревнования с Западом приобрело для стран региона историческое значение. Рост промышленного производства привел к ликвидации аграрной перенаселенности села, как и городской безработицы.
Период строительства «основ социализма» вошел в историю прежде всего как время массовой восходящей социальной мобильности. Ее определяют как «исключительную», «беспрецедентную». Эта ситуация отчетливо контрастировала с межвоенной.
Вместе с тем общественная система советского типа по своей сути недалеко ушла от традиционной, построенной по принципу семьи или крестьянского сообщества с характерными для них солидарными связями и коллективистским началом. Поэтому главным компонентом советской модели развития стало обобществление, или «коллективизация», всех видов материальной и интеллектуальной собственности. Она охватила практически все аспекты жизни Восточной Европы, позволив быстро и относительно безболезненно трансформировать преимущественно крестьянские общества в индустриальные и городские.
Коммунистический строй, несмотря на репрессии в отношении части «старой» интеллигенции в начале 1950-х годов, создал ее «нового» аналога в виде полутрадиционного слоя с ориентацией на «высокую», элитарную культуру. Более того, соцмодернизация сформировала массовую основу этого типа культуры благодаря широко распространившемуся культу учебы.
Крестьянская традиция, акцентирующая роль семейно-дружеской общины, и традиция дворянско-интеллигентская. сохраняли свою силу и при «развитом социализме». Исходя из этих двух традиций, строились жизненные стратегии восточноевропейцев, их «массовый» и «элитарный» типы. Коллективизм, эгалитаризм и патернализм были естественным содержанием обоих их на этапах и индустриального, и перехода к постиндустриальному развитию.
Культурно-историческая традиция дворянских наций, прежде всего польской, содержала выраженный романтический компонент. В условиях консервативной модернизации эта традиция не только не угасала, но, напротив, получила развитие под влиянием широко пропагандировавшейся идеологии формирования «нового человека». Этот светский аналог христианства тоже ориентировал человека на жертвенность во имя служения высшей — духовной — цели, на альтруизм, деятельность на благо всего общества. Надличностные интересы усиливал синтез религиозно-романтической традиции с «социалистическим идеализмом». Массовая основа такого рода синтеза возникла в среде интеллигенции и распространялась на широкие слои общества.
На исходе соцмодернизации в Восточной Европе уверенно господствовали ценности, дающие ощущение безопасности и устойчивости. Образованную восточноевропейскую молодежь 1970-х годов, выросшую в условиях государственного и семейного патернализма, отличало и от всех предшествующих, и от последующего поколения ощущение финансово-экономической и физической безопасности, близкое к абсолютному.
В опыте этой генерации воплотилось и доиндустриальное прошлое, и наступающее постсовременное будущее, дав ослепительный, но короткий всплеск духовной энергии в виде специфического историко-культурного феномена человечества — «социалистического постмодерна». «Марксизм-ленинизм и построенный на его основе соцреализм превратились в социалистический гуманизм и базирующийся на нем социдеализм»… Причем жители крупных польских городов, «передовая» часть общества, обладали наиболее нематериалистическим складом мировоззрения… Господствовало ощущение преддверия новых грандиозных перемен, «атмосфера нарастающего праздника».
То, что Польша первой в восточном блоке отказалась от системы советского типа, М. Жюлковский связывает не столько с приверженностью ее граждан так называемым современным ценностям, сколько, напротив, со всплеском ценностей традиционных.
Оппозицию коммунистическому режиму в Польше, как впоследствии и в других странах региона, составляли не конкретные социальные силы и не интересы отдельных групп общества, а эмоционально окрашенные идеалы и ценности. Приоритет ценностей над интересами отличает человека традиционного общества, как до известной степени и общества постмодерна, от материалистически и рационалистически ориентированного человека эпохи модерна.
Самое поразительное, что все действительно «бархатные», эмоциональные всплески сознания, составлявшие сущность этой революции, были инспирированы самой господствующей идеологией, сформировались на ее основе и были направлены на ее обновление и развитие, но никак не крах. Социальную основу движения обновления составили крупнопромышленные рабочие и высококвалифицированные специалисты, госслужащие, воспитанные системой советского типа, образованные ею и «буквально воспринявшие тезис о своей ведущей роли в обществе». Более того, у них сформировалось исключительное чувство независимости и самоуверенности, которое проявлялось в амбициозных личных и общественных устремлениях.
В 1980 г. [на Гданьской судоверфи] движение имело выраженный патриотический и социалистический характер. Рабочие требовали воплощения в жизнь фундаментальных принципов социализма, крайне чувствительно относясь к любым отклонениям от его доктрины. В их требованиях не содержалось каких-либо принципиальных идей и ценностей, идущих вразрез с существующей стратегией общественного развития».
Из этого следует, что желание существенной части новой интеллигенции восточноевропейских стран вырваться от России на Запад было вызвано не ценностной близостью к Западу, а взрывом традиционализма и «социалистического идеализма», а также романтическим национализмом. В цивилизационном плане это вектор, противоположный траектории западной цивилизации.65
Вот резюме исследований хода трансформации 90-х годов, данное в книге Н.В. Коровицыной:
«Экспансия рыночных структур так и не дала ожидаемого роста индивидуализма в Восточной Европе. В период рыночных преобразований первой половины 1990-х годов наблюдался, как ни странно, даже некоторый спад индивидуалистических наклонностей. Их «золотой век» пришелся на завершающий этап существования коммунистического режима. Желание работать в частном секторе начало снижаться в Польше уже с 1991 г., в других странах — на 1-2 года позже. «Увлечение» капитализмом оказалось в Восточной Европе непродолжительным, а предпринимательская активность прочно ассоциируется теперь с необходимостью нарушения закона и моральных норм.
Величайшим парадоксом трансформации в Чехии называют обществоведы этой страны существующее здесь «явное отвращение к западноевропейской модели капитализма». Даже на пике реформаторских устремлений в июле 1968 г., по социологическим данным, только 5 % отвечало положительно на вопрос о том, «хотели бы вы возвращения капитализма?». Самое любопытное, когда в следующий раз решалась судьба страны в ноябре-декабре 1989 г., опросы продемонстрировали завидную стабильность взглядов чешского человека: те же 5 % хотели бы установления капиталистического порядка. А 90 % разделились на две примерно равных части. Одна предпочитала «социализм с человеческим лицом», другая — «экономику смешанного типа».
Уже вторая половина 1990-х годов вернула привычное для восточноевропейца отношение к государству, его роли в общественной и экономической жизни, как и к проблемам социального равенства. Проэтатистский, антилиберальный сдвиг массового сознания, зафиксированный польскими социологами, сопровождался сдвигом проэгалитарным. Эгалитаризм, чрезвычайно сильный в начальный период революционных преобразований в Польше в 1980-1981 гг., понижался вплоть до 1990 г., чтобы еще через десятилетие вновь вернуться к исходному высокому уровню. В период всплеска либерализма рубежа 1980-1990-х годов было трудно поверить, что труд наемного работника в госсекторе опять станет более предпочтительным по сравнению с аналогичной деятельностью в частном секторе.
Западная модель развития и стратегия жизни с ориентацией на «индивидуальный успех» во второй половине прошлого десятилетия перестала в глазах людей служить безусловным образцом для подражания. В определенном смысле пути социокультурной эволюции двух частей Европы — Западной и Восточной — на этом историческом этапе не сблизились, как ожидалось в 1989 г., а разошлись» [52].
Культурная травма, которую пережили народы восточноевропейских стран при форсированной смене цивилизационного контекста, смягчается той экономической помощью, которую из политических соображений оказывает этим странам Запад. Эти страны приняты в Евросоюз. Аналогичная травма, которую переживают народы России, смягчается за счет продажи советского наследия (хотя бы в виде нефти и газа). По мере исчерпания этого ресурса его обезболивающий эффект будет ослабляться.
