Александр Шубин - 1937. АнтиТеррор Сталина
Кого из коммунистических лидеров Якир хотел бы видеть в руководстве военным заговором? Когда ему было сделано предложение переехать на повышение в Москву, Якир при поддержке Уборевича добился оставления на Украине. Здесь руководил Косиор.
Тухачевский обсуждал с Бухариным планы борьбы со Сталиным, а Ягода в 1936 г. перебрасывался с маршалом такими репликами: «Ну, как дела, главный из борцов» и «В случае надобности военные должны уметь подбросить силы к Москве»[418]. Если это «тенденция следствия», почему бы не приписать Ягоде более определенные высказывания террористического и вредительского характера? Нет, Ягода обсуждает возможность переброски войск так, чтобы «в случае чего» сказать, что имел в виду, скажем, поддержку войсками Сталина и советской власти от каких-нибудь мятежников.
С 1935 г. «единственно реальным представлялся «дворцовый переворот», подготовляемый правыми совместно с работниками НКВД, и, наконец, изменение положения могло наступить в результате тяжелой, напряженной войны в СССР, особенно в случае поражения»[419]. Но, по оценкам советских военных, Германия была слишком слаба, чтобы нанести поражение СССР. Это рассуждение нужно, чтобы вернуться от темы переворота к главной «тенденции следствия», направленной против Троцкого: с 1935 г. он настаивал на организации поражения СССР в войне с лучшим другом троцкистов Гитлером.
Современный исследователь С.Т.Минаков пишет о взглядах Тухачевского: «Его отношение к политической власти носило характер аристократически-снисходительный, порой пренебрежительный, несколько богемный, «ироничный»… Были ситуации, когда он оказывался на грани «покушения на власть», однако нужна она была ему… как одно из множества иных средств получения самого (сильного. — А.Ш.) из «аристократических удовольствий» — удовольствия войны». Очередное разоблачение, далеко не первое, тоже могло восприниматься Тухачевским иронично, как некая игра, почти штабная. Да, с переворотом не получилось. Придется вести грядущую войну под командованием Сталина. Надо теперь играть по его правилам. Но ведь нельзя же всерьез поверить, что Сталин собирается выиграть войну без своих лучших военачальников. Это вам не жалкие «политиканы» Зиновьев и Каменев…
* * *Получив показания, Сталин мог позволить себе выступить на расширенном заседании Военного совета 2 июня. Казалось бы, Сталин мог говорить уверенно и грозно, форсируя террористические призывы по сравнению с февральско-мартовским пленумом. Не для того ли разыгрывался весь «спектакль»? Но нет. Линия предыдущего пленума на время забыта. «Трудно назвать другую сталинскую речь, которая была бы столь сумбурной, как это его выступление»[420], — справедливо констатирует В. Роговин. Сталин явно растерян и настроен в отношении общества примирительно. Давая характеристику обнаруженному заговору, вождь возражает тем товарищам, которые утверждают, что можно искать причины предательства в социальном происхождении разоблаченных генералов: «не каждое лицо из данного класса может вредить»[421]. Ведь и Ленин был дворянином. И не в том дело, что кто-то когда-то состоял в троцкистской оппозиции. Член Политбюро ЦК А. Андреев голосовал в 1921 г. за Троцкого. Да и Дзержинский иногда был с Троцким против Ленина. «Он не был человеком, который мог быть равнодушным в чем-либо»[422]. За это не надо наказывать (вскоре начнется тотальное уничтожение «недобитых» представителей «враждебных классов», а в 1938 г. Сталин припомнил Бухарину конфликт с Лениным, который простил Дзержинскому). Следовательно, не нужно бояться массовой чистки в армии и обществе по признаку классового происхождения и принадлежности к троцкистской оппозиции в прошлом. Это — явное отступление по сравнению с линией февральско-мартовского пленума. Сталин отступал только тогда, когда видел угрозу своей власти.
Во всяком случае, теперь Сталин понял, что главная угроза — вовсе не в троцкистах: «Я знаю некоторых не троцкистов, они не были троцкистами, но и нам от них никакой пользы не было. Они по-казенному голосовали за партию»[423]. Это не отменяло антитеррористическую операцию, но делало ее частью решения более широкой задачи, о которой Сталин пока не сообщил слушателям.
Социальная сущность заговора, по мнению Сталина, вообще находится вне страны, поскольку он финансировался германскими фашистами. Многие участники были завербованы «по бабской части». В итоге они хотели «сделать из СССР вторую Испанию»[424], то есть поднять профашистский мятеж. Этот пример был у всех перед глазами.
Сталин концентрирует обвинения на шпионаже в пользу Германии. Это понятно — нужно скомпрометировать арестованных военачальников. Если говорить о подготовке переворота, то возникнет вопрос о мотивах, которые могут вызвать у других офицеров симпатию. Мотивы шпионажа низменны. К тому же, по наблюдению А. Колпакиди и Е. Прудниковой, «шпионская организация, в отличие от «военной партии», «военной организации», не может быть большой»[425]. Значит, она ликвидирована почти целиком, арестов больше не будет. И к тому же еще не разоблаченные сообщники должны ужаснуться — куда нас вовлекли! Впрочем, гарантии безопасности такое выступление Сталину не давало. Могли не поверить поделыцики в шпионскую версию. Но должны были поверить, что Сталин верит. А значит, есть время, шанс выжить, а может быть, восстановить связи.
Но Сталин не удерживается на обвинениях в шпионаже, то и дело «сбивается» на переворот. Принадлежность к заговору некоторых «хороших людей» он объясняет тем, что те были чем-то недовольны и после переворота надеялись поправить свои дела. Стоит ли наказывать таких «простачков». Речь Сталина создает впечатление, что и расправа будет не столь уж суровой. Да и кто сам придет с повинной — простим.
Сталин тщательно подбирает слова, он (в отличие от Ворошилова) вовсе не настаивает на перспективах массовой чистки армии. Не надо торопиться, надо этот заговор «спокойно изучить». Сталин не намерен рубить с плеча, он будет изучать, принимать профилактические меры. Никто не должен был заподозрить его в террористических намерениях, под профилактикой имелись в виду уступки, способные удовлетворить офицерскую среду, чтобы больше не вызревали заговоры.
Ядро заговора разгромлено. Но если в зале сидят сообщники? Что им делать — срочно поднимать восстание в последней, отчаянной попытке выручить лидеров и спастись самим? Или затаиться? Сталин дает понять — выступать нет смысла, мы не планируем новых ударов по офицерству.
Никто не хотел умирать, все офицеры надеялись принять участие в будущей войне, в том числе и разоблаченные. 9 июня, накануне суда, Якир писал Сталину: «Вся моя сознательная жизнь прошла в самоотверженной честной борьбе на виду у партии — потом провал в кошмар, в непоправимый ужас предательства»[426]. Если Якир «подыгрывает» Сталину, будучи невиновным, то зачем? Сделка состоялась: показания в обмен на жизнь. Сталин в курсе (без него такие решения не принимаются). Тогда можно написать по-военному: задание партии выполнено, готов к новым указаниям. Или Якир считает, что его оклеветали без ведома Сталина? Тогда зачем признаваться в предательстве? Письмо приватное, не для публикации. Для Якира факт предательства очевиден, он убеждает Сталина, что его предательство — трагический эпизод, за который можно простить.
Сталин был уверен в своих подсудимых. 10 июня было принято нетривиальное решение — заговорщиков будут судить их коллеги. Было образовано Специальное судебное присутствие Верховного суда во главе с В. Ульрихом (ставший уже привычным судья на публичных процессах), в которое ввели заместителя наркома обороны Я. Алксниса, начальник штаба РККА Б. Шапошникова, командующего Дальневосточной армией В. Блюхера, командующих округами С. Буденного, И. Белова, П. Дыбенко, Н. Каширина. Большинство этих судей потом будут расстреляны. Зачем же вручать судьбу опасных заговорщиков в руки подозреваемых в заговоре военачальников. Вдруг одни начнут отрицать обвинения, а другие их оправдают. Но Сталин был уверен и в большинстве судей. Посмотрим, кто проявит колебания. На всякий случай 10 июня на большинство судей Примаков по настоянию Ежова дал показания об участии в заговоре. Подстраховываясь, Сталин не считал эти показания серьезными (Шапошников снова оказался упомянут, и ничего, выжил).
На процессе 11 июня Якир, Тухачевский, Корк и Фельдман произнесли развернутые речи. Все признали вину. Генерал Д. Волкогонов писал в 90-е гг.: «Едва ли кто из членов суда верил, что перед ними сидят «заговорщики и шпионы». Думаю, что и у Тухачевского, и его сотоварищей могла где-то шевельнуться надежда: ведь суд, состоящий из людей, с которыми двадцать лет служили под одними знаменами, должен прислушаться, если не к зову справедливости, то хотя бы к традициям боевого товарищества… Но совесть в то время предельно скупо использовала свой вечный шанс. Остался он невостребованным и на этот раз»[427]. Этот весьма распространенный среди «шестидесятников» взгляд на вещи был бы хоть сколько-нибудь оправдан, если бы Тухачевский и сотоварищи пытались доказывать свою невиновность в государственных преступлениях. Но они признавали свою вину в предательстве (хотя в разных формах и в разной мере). Если бы в бытность Волкогонова заместителем начальника Главпура в первой половине 30-х гг. группа офицеров признала свою вину в подготовке переворота (в том числе и на суде), что подсказала бы ему совесть политработника? В 1937 г. ситуация была еще более определенной. В заговоре обвинялись люди, которые реально могли совершить переворот, у которых были основания стремиться к изменению курса, которые и прежде вели «опасные разговоры» на эту тему. Они были воспитаны эпохой революционных переворотов и мятежей. Судьи имели и личные основания недолюбливать подсудимых, так что признания ложились на подготовленную почву. Почему бы Буденному не считать Тухачевского бонапартистом?
