Юрий Грачёв - В Иродовой Бездне. Книга 3
— Меня отправляют на Яйу (там был большой лагерь для женщин), и, вероятно, я сегодня уеду с этапом.
— Как вы себя чувствуете духовно? — спросил Лева.
— Я верю, меня Бог простил, я молюсь, но верующие здесь от меня отвернулись. Ваша тетя Тереза со мной и разговаривать не хотела, как с блудницей. — Она заплакала.
— Не расстраивайтесь, — сказал Лева. — Это вредно для ребенка, которого вы носите в себе.
— Начальство говорит, что меня после родов вскоре освободят и отпустят домой, — говорила она, всхлипывая. — Но как я вернусь домой, к папе, к маме? Если бы я приехала с ним и сказала: «Вот это мой муж», то хотя он и неверующий, но все же легче было. А теперь я не знаю, как будет.
— Господь вас простил, — сказал Лева, — а братья и сестры простят, жалеть будут.
Он говорил об этом, а в душе этому не верил. Он знал, что многие верующие забыли всепрощение и милосердие Господа и, не видя бревна в своем глазу, готовы, как фарисеи, презирать и бросать камни в тех, кто споткнулся, пал.
— Знаете, я думаю, — сказал он ей на прощание, — что Бог не без милости, а ваши родители не без Христовой любви. Они вам все простят и попрекать не будут. Ведь один Бог знает, сколько мук вы пережили, и вы уже достаточно наказаны. А братьев и сестер вашей общины вряд ли теперь увидите. Ведь сейчас многих арестовывают, и те, кто остается на свободе, боятся даже видеть друг друга.
— Молитесь, молитесь обо мне, — сказала сестра и, тяжело дыша, направилась к своему бараку.
Лева вернулся в больницу с медикаментами. Старался делать все для того, чтобы облегчить страдания больных и способствовать их выздоровлению.
Листья опали. Зеленели лишь ели да сосны. Выпал первый снег. А потом вдруг сразу захолодало, забуранило.
Наконец прислали нового врача. Это был молодой, юркий врач, уже видавший виды, и голова его была наполовину лысой. Он энергично принялся за дело. Многие порядки, расписания, которое ввел Лева, он изменил. Это нисколько не обидело Леву, но когда он стал выписывать из больницы больных, которые еще явно нуждались в стационарном лечении, это возмутило Леву. Он решил наедине поговорить об этом с врачом. Как Лева ни доказывал необходимость поддержать некоторых сердечников и почечников на коечном лечении, врач на это не обратил внимания и резко сказал:
— Вы фельдшер, и я в ваших советах и консультациях не нуждаюсь.
Это взорвало Леву. До сих пор к нему все относились с определенным уважением и не попрекали, что он фельдшер.
— Если так, — закричал Лева, — я с вами работать не буду. Я забочусь не о себе и не о своем авторитете, а о восстановлении здоровья людей. — И он, громко хлопнув дверью, ушел. Ушел. А совесть мучает, не дает покоя: какой же ты христианин, как же ты побеждаешь зло добром? Ведь надо же было все-таки найти подход к этому врачу, а не поступать так резко. Бегут мысли: что, если пойти позвонить начальнику санчасти, чтобы перевели в другое отделение, что с этим врачом работать нельзя? Он молился, и буря в душе утихала. Ему становилось все более и более стыдно за себя. Ведь, как верующий, он совсем не должен хлопать дверью. Ведь нужно быть кротким, терпеливым, рассудительным. Что же, пойти к нему, извиниться? Подумает — испугался. Нет, не пойду…
Прошло более часа. «Как же это я не буду работать? А больные-то? Кто будет делать им перевязки? Ведь эти прибывшие два фельдшера не справятся с объемом работы по всей больнице. Имею ли я право оставлять медицинскую работу из-за того, что врач поступает неправильно? Нет! Нужно работать, нужно идти просить извинения и подойти к врачу так, чтобы он в конце концов понял свои ошибки».
— Простите меня, я погорячился, — сказал Лева, входя в кабинет врача.
— О, ничего, ничего, это пустяк! — сказал врач. — Садись. Ты уж меня тоже извини, я тебя напрасно фельдшеризмом упрекнул. Я тут навел справки, говорил с начальником колонны; все говорят, что ты знающий, опытный, не хуже врача. Я думаю, у нас дело наладится.
Действительно, не прошло и нескольких недель, как Лева и этот врач вполне сработались, понимали друг друга, и дело пошло гладко. Лева благодарил Бога, что Он помог ему не проявлять никакой гордости, но с помощью Его достигать успеха. И, в конце концов, получилось так, что какие бы мероприятия ни предлагал Лева на пользу дела, врач соглашался, и все было хорошо.
Наступила зима. В лаборатории работал старичок-лаборант, седой, изможденный болезнью. У него был облитерирующий эндартериит. Пальцы на правой ноге омертвели, были черны, как уголь, и сухи. Он мучился от нестерпимых болей и, садясь на стул, беспрерывно покачивался, чтобы как-то заглушить нестерпимую боль. Курил он непрестанно.
— Разве вы не знаете, что при вашей болезни курить нельзя? — говорил ему Лева. — Ведь никотин — страшный сосудистый яд и ведет к дальнейшему омертвению стопы.
— Не могу, не могу! — говорил несчастный. — Столько пережито, столько следствий; одно у меня утешение — табачок. И вот, когда курю, кажется, и боль не так сильно чувствуется.
— Вы могли бы, конечно, применять немного наркотики, — сказал Лева. — Это разрешается делать таким больным.
— Не хочу, не хочу! — сказал старик, страдальчески смотря вдаль. — Наркотики — это уже смерть, верная наркомания. Я все еще надеюсь: может быть, освободят, сактируют, ведь все знают: я безнадежный больной. Только, говорят, 58-ю статью теперь перестали актировать. И даже многих, у кого кончается срок, не отпускают на волю.
— А вот что я вам хочу сказать, — начал Лева. — Чувствую себя больше не в состоянии молчать. Во всяком горе, беде помогает Христос. Силой Его вы можете освободиться от табака. Он прощает все и дает большую перспективу, чем освобождение на волю. Он дает вечную жизнь.
— Я слышал, что ты верующий. Я знаю, что тебе легче живется, чем мне. Но я не могу, к сожалению, верить. С юности у меня созрело материалистическое мировоззрение, шагал в ногу с передовыми, а потом вот выбросили, посадили, и теперь у меня нет никакой веры, никаких убеждений — пустота и одно страдание. Вот умру, буду кучей навоза, и все.
Тут пришли за анализами, разговор прекратился. Проверяя связь, в колонну заглянул воронежский брат. Лева был счастлив встретиться с ним. Брат был очень печален, и какая-то затаилась грусть, почти ужас таились в его глазах.
— Вы что-то очень переживаете? — спросил Лева.
— Да, ты прав. Никому не скажу, но с тобой поделюсь. Только смотри, никому ни слова, пропадешь. Конечно, всех этих арестованных куда-то вывозят. Есть особые вагоны, которых никогда раньше не было. — Он замолчал.
— Я, когда ездил за медикаментами, — подтвердил Лева, — тоже видел какие-то особые пульмановские вагоны. Внутри они разгорожены толстыми решетками.
— Да, некоторых, видимо, в этих вагонах куда-то увозят. А вот многих-то… — он замолчал опять, посмотрел кругом, никого поблизости не было. — Вот когда я проверял связь, линию, приходилось пробираться через леса, и я видел бугры, видел свежие сожженные вещи заключенных. Да, их, конечно, расстреливают…
Редко, редко кто возвращался из этих следственных тюрем. Но вернулся Букацик. Он страшно постарел, был истощен до неузнаваемости.
— Что же с вами было, — спросил Лева.
— Все допросы, — уклончиво ответил он. — Все допрашивали, почему у меня нерусская фамилия, не связан ли я с Польшей и в каких организациях участвую по свержению Советской власти…
Скоро Букацика куда-то отправили.
Кончился срок Левы, но его не освобождали. Как и многие другие, он сидел теперь в заключении без всякого срока. Это называлось — отбывать наказание «до особого распоряжения».
Заключение свыше срока нисколько не огорчало и не расстраивало Леву. Спешить было абсолютно некуда. И по тем письмам, которые Лева получил от матери, и по всей обстановке он знал, что дело Божие полностью разгромлено. В Куйбышеве закрыли часовню — ту самую, которую многие звали «ловушкой», и всех братьев, активно принимавших участие в деле Божьем, арестовали и убрали «без права переписки».
Общин не существовало. Настала жуткая ночь, когда никто делать ничего не может. Что творилось по всей стране! Можно ли измерить всю меру ужасов? Сколько братьев и сестер было взято в узы, и сколько приняли мученическую смерть — об этом знало лишь одно Верховное Руководство жизни.
— Почему Господь оставил меня? — недоумевал Лева. — Ведь то, что я оставлен, просто чудо. Ведь это событие с беглецами и их избиением не случайность. И то, что я был вызван на суд как свидетель по поводу произвола в лагере, тоже не случайность. И то, что я вернулся в райбольницу, и сразу обнаружилось, что я пришелся как бы не ко двору, — не случайность. Все эти «случайные» на вид совпадения различных обстоятельств допущены и устроены Небом, чтобы, пройдя эти огни и воды, я был живым свидетелем, как темно без Бога и как дивно светит свет Его и во мраке, и что Он силен сделать так, чтобы остаться и быть Его тружеником. Так предусмотрено в Его планах.
