Константин Фрумкин - После капитализма. Будущее западной цивилизации
С осознания возможности самоубийства начинается история свободы (история произвольного выбора) там, где ситуация выбора еще не институцианализировалась и не легитимизировалась. Для того чтобы безальтернативную участь превратить в ситуацию выбора, участь необходимо как минимум удвоить, для нее нужно создать дубль, зеркальный двойник, имя которому — отказ отданной участи. Самым радикальным, самым универсальным и в то же время самым доступным способом отказа является самоубийство. Все дальнейшее усложнение ситуаций выбора было, по сути, только развитием и усложнением этого изначального отказа от участи. В некотором роде самоубийство есть начальная и конечная ступень в истории свободы: с самоубийства стоиков начинается право на выбор в ситуациях безальтернативного насилия, и самоубийством завершает развитие современное общество тогда, когда сможет победить безальтернативную смерть.
Кстати, стоики «открыли» самоубийство прежде всего, как акт политической свободы, как способ противостояния тирании, и в этом смысле как некий радикальный заменитель демократии. В этом есть глубокая логика. Если, как учат талмудисты, царем можно назвать того, кто обладает властью над жизнью и смертью своих поданных, то самоубийца узурпирует царскую власть. Он отнимает у власти способность казнить или миловать, а в праве помилования, как говорит главный герой фильма «Список Шиндлера», в еще большей степени проявляется величие власти, чем в праве казнить. Возможно, именно поэтому тоталитарные режимы с истинно католическим рвением стремились опорочить акт самоубийства как акт немужественный и недопустимый. В «Заметках» Мориса Мерло-Понти можно найти воспоминание о том, как, будучи в фашисткой Италии, философ стал свидетелем примечательного случая: милиционеры, не пытаясь оказать помощь бросившемуся на рельсы самоубийце, стремились отогнать от его тела посторонних. «Им, — пишет Мерло-Понти, — не давали смотреть на того, кто захотел распорядиться своей жизнью»[45].
В первой половине XX века Эрнст Юнгер пытаясь возродить пафос стоиков, называл смерть «последней и неприступной твердыней всех свободных и храбрых»[46]. Тимоти Лири считал самоубийство одним из способов сознательного контроля за продолжительностью своей жизни наряду с такими способами, как увеличение ее продолжительности с помощью диеты, замораживание своего тела в азоте, биологическое клонирование и даже превращение личности в виртуальную реальность вроде компьютерного вируса. По мнению Тимоти Лири, именно потому, что власти и организованное жречество всех времен никогда не хотели давать отдельным людям право контролировать свою жизнь, они всегда пытались дискредитировать идею самоубийства, а сегодня не принимают идею эвтаназии[47].
Апофеоз беспочвенности
Открытие предметов свободы представляет собой в истории Запада такой же нарастающий лавинообразный процесс, как и технические открытия. Монтень в свое время упрекал Лютера в том, что он показал, что некоторые элементы католической веры могут быть проверены и исправлены силою человеческого разума, и это дало повод массам сомневаться во всей христианской вере во всех ее элементах. До этого вера базировалась на необсуждаемом авторитете и обычае, на силе необсуждаемой данности, но, после того как Лютер продемонстрировал способность человека преодолевать этот авторитет, была открыта дорога к нигилизму и атеизму. В этом анализе Реформации можно увидеть общий механизм того, что можно было бы назвать рефлексивным прогрессом. Реформация и Ренессанс породили современного западного человека, который, по выражению Г. Ю. Любарского, «может критически оценивать, принимать или отвергать любые предоставляемые ему извне авторитеты, идеи и суждения»[48]. С тех пор человеческий интеллект обращается ко все большему числу элементов человеческого поведения, бывших до того результатом неотрефлексированных обычаев или признанной всесильной судьбы, и превращает их в объекты изобретательного варьирования.
Интересно, однако, как производить выбор варьируемых вещей, если сама человеческая природа — источник предпочтений и склонностей — подлежит выбору? Как сказал Поль Рикер, «мы живем в мире, в котором человек все более и более осознает свою автономию в собственном смысле слова: человек — законодатель самого себя»[49]. В русском языке для обозначения произвола используют выражение «как того захочет левая нога». Но каковы же будут источники произвола, если мы должны будем устанавливать параметры собственной левой ноги?
Ницше в одной из своих работ приводит мнение естествоиспытателя Карла Бэра, что главное ментальное и образовательное различие между европейцами и азиатами заключается в том, что европейцы могут привести основания своих мнений. Разумеется, остается проблематичным вопрос, можно ли данное суждение применить действительно к большинству европейцев и к большинству азиатов, но безусловная ценность данного наблюдения состоит в том, что оно демонстрирует принцип рефлексивного прогресса.
Сначала человек просто обладает мнением, не задумываясь о его происхождении, затем ему это кажется недостаточным, он начинает сомневаться и проверять, ему оказываются нужными основания. Основания тоже проверяются, сопоставляются, выбираются, подвергаются сомнению, для них ищутся основания второго порядка. В результате крах поиска конечных оснований приводит вообще к отказу от обладания мнением, и, собственно говоря, сам Ницше, знаменовал подобный поворот в эволюции европейской культуры, а завершилась эта эволюция философией постмодернизма, провозгласившей, что вообще никакое мнение нельзя принять всерьез, иначе как в рамках некой игры.
Не случайно поэтому в 1950-х годах американский политолог Карл Иоахим Фридрих, выдвинул определение авторитета как «способности указывать причины». Определение это было злободневным, поскольку в условиях становящейся беспредельно свободной культуры только авторитет, то есть некая внеинтеллектуальная власть, могла остановить работу интеллекта по доискиванию причин у причин. Комментируя это определение К. И. Фридриха, Никлас Луман писал: «Если постоянно спрашивать причины уже полученного обоснования, неизбежно столкнешься с невозможностью бесконечного углубления в прошлое. В этом случае авторитет служит поглощению неопределенности, своего рода упрощению, которое позволяет продолжать коммуникацию на основании допущения, что кто-то может указать причину, почему он выбрал эту тему, а не какую-то другую»[50]. К этому только остается добавить, что авторитет, осознанный не в качестве носителя власти или мудрости, а только как средство вынужденного упрощения ситуации во имя продолжения коммуникации, уже не является авторитетом в прежнем смысле слова, это условный авторитет, часть принимаемых правил игры.
В этом и заключается все значение рефлексивного прогресса: порожденная ситуацией выбора рефлексия в конечном итоге убивает те ценности, на основе которых производится акт выбора. По словам Станислава Лема, развитие научно-технического прогресса сопровождается «необратимым процессом отмирания ценностей», и в этой связи главной проблемой развитого западного общество становится то, что его гражданину «неоткуда узнать, что делать, к чему стремиться, о чем мечтать, на что уповать»[51].
Самое интересное, что почти в тех же выражениях, что Ницше и Карл Бэр описывают различия между европейцами и азиатами, можно описать различия между человеком как биологическим видом и более примитивными живыми существами. Именно так поступает Дэниел Деннет, когда пишет: «У первых самореплицирующих молекул были основания делать то, что они делали, но не было ни малейшего представления о них. Мы, напротив, не только знаем— или думаем, что знаем — основания для совершения наших действий; мы их формулируем, обсуждаем, критикуем, разделяем с другими. Они являются не просто основаниями наших действий; они являются основаниями для нас»[52]. Таким образом, и различие между бактериями и людьми, так же как и различие между западными и архаичными культурами, заключается в постепенном осознании тех оснований, которые руководят поведением. Процесс прогрессирующего осознания оснований — это общий закон развития жизни, который является одним из последствий той главной тенденции эволюции, которую философы называют «цефализацией», или «церебрализацией». Но по мере того, как основания становятся осознанными, они оказываются все менее прочными и обязательными, поскольку, как отмечает Денет, их начинают не просто осознавать, но и обсуждать и даже критиковать.
Представим себе начинающего политика, немного идеалиста, который твердо решил внедрить в государственную политику определенную систему ценностей, допустим, это консервативные ценности в их клерикально-католической форме. Поскольку это начинающий политик, то влиять на государственное управление он еще реально не может, но зато ему совершенно не приходится сомневаться в отстаиваемых им ценностях. Поначалу ему даже не приходится над ними задумываться, поскольку они для него естественны: его родители воспитывали его в традиции католицизма и консерватизма, эти традиции являются вековыми для его народа, этому учат авторитетные для него священнослужители, им вторят любимые университетские преподаватели и писатели, наконец, эти же убеждения поддерживаются тем, что их разделяют множество друзей-единомышленников. Однако чем лучше складывается карьера нашего героя и чем выше поднимается он по политической лестнице, тем менее естественным и незыблемым становится его мировоззрение. Аргументы противников делают свое дело, и политик начинает сознавать, что нет единственно правильных мнений, что для любого политического решения можно найти одинаковое количество аргументов как «за», так и «против», а последствия принятых решений все равно не предсказуемы, да и вообще непонятно, что значит «благо нации» и «общественная польза». Меж тем как уверенность политика в необходимости проведения той или иной политической линии исчезает, он получает все новые должности, позволяющие ему реально проводить ту или иную политическую линию. Два процесса — размывание ценностей и увеличение возможностей — происходят параллельно. В результате наш политик становится главой государства с чрезвычайными полномочиями, позволяющими ему провести любое политическое решение, но именно в этом пункте карьеры ему кажется, что любое решение будет в равной степени произвольным и нет никаких оснований, чтобы придерживаться какого-либо конкретного курса. Те ценности, необходимость реализации которых заставила политика добиваться государственных должностей, навсегда остались в прошлом, придерживаться их с прежней естественностью нет никакой возможности.
