Кланы в постсоветской Центральной Азии - Владимир Георгиевич Егоров
Редуцирование клановых структур до элитных групп позволяет многим политологам предположить либерально-демократическую модель преодоления «рудимента» клановости, обладающей характеристиками (видимо, не учитываемыми сторонниками вестер-нистских позиций), придающими таковой особую устойчивость, требующую по крайней мере учета при определении социальной перспективы.
Более последовательно клановая организация выглядит в представлении К. Коллинз, которая утверждает, что клановая лояльность, скрепляющая ее, распространяется как горизонтально («члены связаны друг с другом через отношения родства и взаимное доверие»), так и вертикально («члены представляют разные уровни общества: элиты и не элиты»). «Элитные члены клана, предоставляя возможности или помощь участникам соответствующих сетей, взамен рассчитывают на их личную лояльность и уважение, для того чтобы поддержать свой статус»[42].
Именно преодоление упрощенного представления клановой организации, включающей представителей не только родственных горизонтальных сообществ, но и вертикальных иерархизирован-ных по близости к источникам ренты персон, позволило, например Эдварду Шатцу, включить в клановую структуру даже фигурантов из числа нетитульной нации: «уйгуров, корейцев или русских» при наличии «критической массы людей, для которых родство обеспечивает эти первоначальные социальные отношения и первоначальную связь доверия»[43].
Вертикально-горизонтальная структура кланов создает особенный эффект имплементации в политическом процессе центральноазиатских республик, не вписывающийся в теорию персоналистских режимов, согласно которой таковые сталкиваются с угрозами и давлением по горизонтали, исходящие изнутри режима от элитных групп, и по вертикали, исходящие от населения снизу[44].
Политическое влияние кланов на центральную власть более адекватно описывается формулой С. Тарроу, который полагает, что автономные фрагменты социума (кланы) могут формировать коалиции, включающие (или скорее возглавляемые) «сегментами правящего класса»[45].
Справедливость использования формулы Тарроу о коалиции клановой «общины» и соответствующих лидеров из числа правящего класса подтверждается событиями в Казахстане в январе 2022 г., в которых приняли участие представители высшего руководства страны из рода шапырашты, к которому принадлежит и Елбасы. Племянник Назарбаева генерал Самат Абиш, первый заместитель КНБ республики, вопреки распоряжению президента К. Ж. Токаева о привлечении военных к восстановлению порядка, отдал приказ прямо противоположный: армии не покидать казармы, поддержав экстремистов.
С точки зрения определения современных центральноазиатских кланов как института представляется наиболее продуктивным обращение к неоинституциональной теории.
Современная неоинституциональная теория представляет существо двух типов социального порядка: «естественного государства, ограничивающего способность индивидов формировать организации» и порядка «открытого доступа».
Социальные порядки, в представлении Д. Норта, Дж. Уоллиса, Б. Вайнгай, прежде всего определяют, «как общества создают институты, поддерживающие специфические формы человеческой организации, способ, которым общества ограничивают или открывают доступ к этим организациям…»[46].
Важным положением неоинституционалистов с точки зрения описания клановой организации в постсоветской Центральной Азии является указание на то, что в естественных государствах организующая социальный порядок идентичность «имеет глубоко личный характер». Напротив, в порядках открытого доступа, с конкуренцией за ресурсы, формирование организаций, пользующихся поддержкой общества, доступно «для всех, кто отвечает минимальным и безличным критериям»[47]. В порядках с открытым доступом таким безличностным механизмом, обеспечивающим организацию, является правовой режим.
Институт кланов вообще и постсоветской Центральной Азии в частности является очевидной иллюстрацией справедливости этого положения. Внутренняя иерархия клановой организации и порядок, ее поддерживающий, имеет определенный персонифицированный источник. В связи с очевидностью центрального места личностных отношений в социальной организации естественных государств возникает соблазн редуцированной трактовки клановой организации в формате концепции патрон-клиентских отношений[48]. Однако таковые являются значительно более сложным социальным феноменом, чем устойчивые отношения субъектов, обладающих разными ресурсными возможностями и принадлежащих к разным уровням служебной иерархии[49].
В описании клановой организации более приемлемо выглядит социальная модель партнерских организаций О. Уильямсона, на которую ссылаются Д. Норт, Д. Уоллис и Б. Вайнгай.[50] Модель партнерской организации, вполне применимая для описания кланов постсоветской Центральной Азии, помимо наличия «стимулов соглашения» членов организации включает обязательный компонент, а именно третью сторону, держателя основных ресурсов, роль которой в нашем случае принадлежит жесткой вертикали власти. Как ниже будет сказано, вертикаль центральной власти, как и апелляция к обществу, являются необходимым условием «баланса сил» внутри клановой организации. Кроме того, именно режим, характеризующийся централизацией власти, создает «ограниченный доступ» к ресурсам, а следовательно, условия, порождающие ренту[51], в зависимости от обладания которой выстраивается иерархия межклановой организации. Существует и обратная каузальность: внутренняя динамика «отношений между элитами в господствующей коалиции» оказывает влияние «на взаимодействие с остальным обществом». Справедливость такого представления о клановой организации достаточно подтверждается эмпирическим материалом, характеризующим политический процесс постсоветской Центральной Азии. Так, распределение министерских портфелей среди представителей ташкентского и самаркандского кланов в Узбекистане осуществлялось пропорционально близости к президентской власти, а перераспределение властного ресурса и изменение в иерархии клановых сообществ обязательно сопровождалось апелляцией к обществу и требовало обоснования общественными интересами[52].
О стремлении центральной власти заручиться (или, по крайней мере, имитировать такое стремление) общественной поддержкой в достижении баланса с лидерами клановых сообществ хорошо иллюстрируется имплементацией в конституциях центральноазиатских республик президентских статусов: Туркменбаши, Елбасы, Лидера нации (ст. 65 Конституции Таджикистана)[53].
Отношения организованных сообществ (в нашем случае кланов) с государством намного сложнее, чем элементарная претензия на участие в редистрибуции и стяжательстве материальных благ. От их положения во властной вертикали зависит другой приобретаемый по мере приближения к ее центру более важный ресурс, а именно «средство контроля насилия», законным правом применения которого располагает только государство, в постсоветской Центральной Азии персоницифированный его глава.
Например, убийство в Казахстане лидера оппозиции Алтынбе-ка Сарсенбаева в 2006 г. явно не обошлось без участия или одобрения представителей власти. Кроме того, цинизм, с которым было совершено преступление, говорит о том, что его исполнители явно рассчитывали на попустительство властных структур[54].
Неоинституционалисты обращают особое внимание на избирательность возможности участия в «коалиционных организациях» и непроницаемость их границ для большинства граждан[55].
Важным с точки зрения анализа функционала клановых структур постсоветской Центральной Азии является их указание на обратно пропорциональную зависимость уровня напряженности конкурентной борьбы за властный ресурс и потенциала присвоения ренты. По этому поводу авторы упомянутого исследования пишут: «Элиты – члены господствующей коалиции соглашаются уважать привилегии друг друга, включая права собственности и доступ к определенным
