Геннадий Бордюгов - Вчерашнее завтра: как «национальные истории» писались в СССР и как пишутся теперь

Кроме того, однозначная постановка вопроса о существовании в послевоенный период национальных историографических школ в СССР исходит, по существу, из допущения, что историки-«нацмены» находились в скрытой оппозиции московским правителям и воспринимали насаждавшуюся «сверху» модель историографии как антиисторическую и чуждую их национальной культуре. Однако реальная картина значительно сложнее. Стремление к этнокультурной идентификации вполне уживается с коммунистическими взглядами. Об этом свидетельствует социополитическая ситуация в постсоветских сообществах, сделавшая тайное явным. Советско-марксистская доктрина имела своих сторонников и приверженцев среди национальных интеллектуальных элит. Некоторые её представители, в годы национально-государственных реформации оставшись на «стыдливых» интернационалистских позициях, оказались теперь, подобно первым русским марксистам, в маргинальном положении в системах национального историознания. Последние, напротив, поменяли диспозицию: из контркультурных практик превратились в официальные историографии.

Идеократический советский строй сформировал «вполне определённый тип историка», научившегося воспринимать партийное руководство как нечто естественное и само собой разумеющееся. Более того, сложился «тип историка-партийца, жаждущего данного руководства и чувствовавшего себя крайне дискомфортно без него»{5}.

Поэтому применение безо всяких оговорок и пояснений понятия «национальные исторические школы» относительно историографической ситуации в национальных регионах Советского Союза послевоенного времени вряд ли плодотворно с научной точки зрения. Скорее, следует использовать понятие «национальные школы историографии» для характеристики историографической обстановки 1920-х годов. В выступлениях участников Всесоюзной конференции историков-марксистов, в рамках которой работала секция истории народов СССР, рассматривались проблемы «современной исторической украинской науки», «армянской историографии». Раздавались призывы к организации коллективной работы «историков-марксистов Закавказья», «дружному союзу украинских историков-марксистов и ресефесеровских историков-марксистов, а также и белорусских историков-марксистов, грузинских и т. д.». Посланцы национальных регионов остро реагировали на «отрыжки» великодержавного шовинизма и национального нигилизма, которые они усматривали в «русской исторической литературе»{6}.

Историки-марксисты, занимавшие левый фланг национальных историографии, отдавали себе отчёт в том, что ведущие позиции в них продолжают занимать наследующие традиции дореволюционной науки «современные антимарксистские течения». Их представители уличались в том, что «в качестве стержневого вопроса» истории рассматривают «борьбу за национальную независимость» своих народов, против «русификаторской и колонизаторской политики» Российской империи. Или, во всяком случае, «дают материал по национальному движению в такой пропорции», что читатели «видят национальный момент основным» — независимо от подчёркивания автором значения экономических факторов. (Имелась в виду историческая концепция марксизма с присущими ей экономическим детерминизмом и истолкованием национального вопроса в качестве производного от вопроса социального.)

Другое дело, что в официальной исторической науке послевоенного периода не только не признавалось наличие «национальных школ», но вообще не ставился вопрос об эволюции национальной исторической мысли в советское время. В пятом томе академического издания «Очерки истории исторической науки в СССР», посвященном развитию советской историографии проблем отечественной истории с середины 30-х до конца 60-х годов XX века, оказавшемся последним актом масштабной историко-научной рефлексии советского историознания в условиях советского строя, выделение национальных историографических комплексов отсутствует. Намёк на некую специфику развития историографии в национальных регионах можно усмотреть в наблюдениях авторов «Очерков», касающихся освещения истории становления советского государства: «Все работы об автономных республиках были написаны местными историками и изданы, как правило, местными издательствами, что стало важным показателем культурного и научного роста исследовательских кадров в ранее отсталых окраинах страны»{7}. В издании встречаются термины «историки союзных республик», «многонациональная армия историков», хотя в целом — согласно господствующей историографической концепции — и в центре, и на местах работали специалисты, исчерпывающая характеристика которых содержалась в определении «советские историки». Показательно, что не была реализована заявленная в предыдущем томе «Очерков» (1966 г.) задача — рассмотреть в «специальном томе» проблемы борьбы с буржуазным национализмом в историографии 1920-х — начала 1930-х годов.

Спустя год после появления последнего тома «Очерков» было опубликовано, как заявлено в аннотации, «наиболее полное историографическое обобщение исследований по истории Украины»{8}. Для подтверждения «высокой зрелости» историознания на Украине авторы избирают соответствующую методику: издание предпринято в виде дополнительного тома к многотомной «Истории Украинской ССР». Его разделы повторяют тематизацию, лежащую в основе многотомника. Историографические сюжеты оказываются в роли историографических обзоров, предпосланных позитивному изложению отдельных периодов истории Украины. Тем самым авторы историографического исследования избавили себя от необходимости разработки периодизации украинской историографии в целом, уклонились от обобщающей характеристики её комплексов и полос развития. Критика видных украинских историков — С. Антоновича, М. Грушевского, М. Кулиша — с позиций советского марксизма послесталинского времени «рассыпана» по всему изданию, будучи привязанной к вопросам проблемной историографии. Дореволюционная историография Украины на страницах книги предстаёт как «предыстория подлинно научного изучения истории Украины», развёрнутого советскими историками на основе марксистско-ленинской методологии.

Данный унифицированный подход имеет под собой определённые основания. На них, по сути дела, опираются историки в постсоветское время, продолжая вслед за советской историографией фактически игнорировать проблему национальной мысли советского периода. Эти исходные посылки обнажены М. Геллером: «Советские историки обеими руками писали то, что от них требовали. Это не значит, что они писали всё время одно и то же. Их взгляды менялись в зависимости от решения высшей инстанции, как говорят — колебались вместе с линией партии. Повороты происходили по флотской команде: все вдруг. Кто не успевал повернуться или не совсем правильно понимал манёвр, должен был пенять на себя»{9}. Сходные оценки (они касаются всей творческой интеллигенции) выносят А. Белинков и В. Буковский — люди, «отрешившиеся от страха»{10}.

Такая ригористическая позиция оплачена драматическими судьбами самих критиков. Однако подобные экспрессивные истолкования феноменов советской науки и литературы следует квалифицировать как проявления морализаторско-психологизированного взгляда на историю и общество, укоренённого не в системе научно-теоретических координат, а в морально-этическом формате. Исторические реалии таковы, что советская историография, как и обществоведение в целом, являли собой интеллектуальное пространство, где разворачивалась борьба групп интересов, сохранялись элементы академической культуры. На этом пространстве прослеживается прерывистая штрихпунктирная линия национальной исторической мысли.

Нельзя не сказать о тех затруднениях в понятийном аппарате, с которыми приходится сталкиваться в ходе анализа проявления этноцентризма в историческом познании в советское и постсоветское время. Понятие «национальная история» в социологическом смысле не означает ничего иного, как систему знаний, сотворенную национальной (принадлежащей той или иной стране) школой историографии, которая в силу неизбывных обстоятельств культурно-исторического развития демонстрирует тот или иной этноцентризм — локальный или геополитический (европейский, североамериканский, африканский, арабский и т. д.).

Между тем в контексте современного русского логоса, актуальных культурных представлений «национальная история» воспринимается в качестве суммы знаний о прошлом какого-либо этноса, взятого во взаимодействии с его историческими соседями. Такая история организована посредством национальной идеи, обосновывающей культурные и политические притязания руководящих классов. Это относится и к понятию «национальный историк» — понятию, которое вполне определённо звучит как обозначение носителя, контрагента завуалированного или явного, но отрефлексированного, рационального этноцентризма, имеющего явственную праксеологическую направленность.