Анджей Чехович - Семь трудных лет
— О чем вы думаете? Страна затратила на ваше образование капиталы, а вы хотите свои способности продавать другим! (В таком духе он разговаривал со мной добрых четверть часа.)
Однако порой меня похлопывали по плечу, обнимали, говорили:
— Чем больше таких молодых людей, как вы, изберет свободу, тем быстрей мы скрутим шею красным.
Такие заявления варьировались в зависимости от взглядов и темперамента собеседника, однако всегда подчеркивалось, что меня на Западе ждет прекрасное будущее. Во время этих бесед меня смешила и невольно раздражала общая фраза: «Избрать свободу».
Я хорошо помню, что, засыпая в арестантской камере в Кельне, сказал себе: «избранная свобода» начинается с каталажки. Эту фразу я повторил несколько раз…
Проснулся я на рассвете. Следовало что-нибудь сделать, чтобы не ждать пассивно. Я захотел обратить на себя внимание и начал стучать кулаком в дверь. Пришла какая-то женщина, кажется уборщица, а может быть сторожиха, и изругала меня на кельнском наречии. Это трудный диалект, непонятный даже для многих немцев. Из быстрого потока ругательств я ухватил только то, что я мерзкий пьяница, которого справедливо посадили и который заслуживает того, чтобы всю жизнь провести за решеткой. Сидеть я должен тихо, а если нет, то меня сейчас так разукрасят, что я долго буду помнить, что такое порядок. А вообще сейчас лишь шесть часов утра, господа приходят в восемь, и когда придут, то займутся мною. А сейчас я должен сидеть тихо и заткнуть плевательницу, если мне жаль своих костей.
Я предпочел не проверять, насколько эти угрозы реальны. Двое мужчин, которые допрашивали меня, появились без нескольких минут восемь. Они застали меня выбритым и освеженным, что, впрочем, заметили и прокомментировали. Привели в комнату, где допрашивали накануне.
— Может быть, вы вспомнили что-нибудь, что хотели бы добавить в протокол? — спросили меня скорее по обязанности, без интереса. Затем заявили: — Мы с вами закончили. Теперь вы поедете в лагерь для беженцев в Цирндорф. Это недалеко от Нюрнберга. У вас есть, мы слышали, фунты и марки. Дайте, пожалуйста, деньги, мы купим вам железнодорожный билет. Каким классом вы хотели бы ехать?
Тогда я понял, почему накануне меня так тщательно расспрашивали о моих финансовых запасах. Между прочим, я не мог не подумать со своего рода восхищением о чиновничьей предусмотрительности моих хозяев. Они хотели сэкономить своему государству даже те несколько десятков марок, которые должны были бы израсходовать на билет из Кельна в Нюрнберг. Если бы мой кошелек был пуст, то я поехал бы в лагерь за счет правительства ФРГ. С подобными явлениями я позднее встречался много раз.
Еще немного, и я спросил бы своих «опекунов», должен ли я также заплатить за ночлег в камере и завтрак, состоявший из кофе и куска хлеба с колбасой. Однако я вовремя сдержался, не будучи уверенным, что чувство юмора присуще кельнским полицейским чиновникам. Относительно этого у меня есть сомнения даже сегодня, после семи лет, проведенных в ФРГ.
ЛАГЕРЬ В ЦИРНДОРФЕ
В Цирндорфе я должен был обратиться в пересыльный лагерь для иностранных беженцев, находящихся на улице Ротенбургштрассе, 29. С этим адресом, написанным на листочке, и с не слишком тяжелым чемоданом, содержавшим пару смен белья и ряд других мелочей, я остановился перед решетчатой изгородью с закрытыми воротами. В глубине, за оградой, в свете немногочисленных фонарей я заметил здания казарменного типа. Смотря на них, легко было догадаться, что находящаяся у ворот швейцарская была когда-то караульным помещением.
Мне долго пришлось стучать в ворота, прежде чем явился заспанный портье.
— Чего надо? — пробурчал он неодобрительно.
Я объяснил ему, что приехал из Кельна, направлен сюда полицией и должен обратиться…
Портье почти не слушал меня.
— Уже поздно, — буркнул он. — Нужно прийти утром или днем. Сейчас ночь, и никого не принимают.
Действительно, уже был поздний вечер, приближалась полночь. Однако я не намеревался спать на улице. Я здорово устал после путешествия пассажирским поездом и сейчас мечтал только о постели в теплом углу. Так просто избавиться от меня я не позволил. Немного разозлившись на упрямого портье, я повысил голос. Он тоже перешел на крик. Не знаю, чем закончился бы этот «диалог», если бы из темноты не появились двое рослых мужчин. Они мгновенно поняли, в чем дело, и сразу же прикрикнули на портье, не особенно выбирая выражения. Тот, попав под перекрестный огонь, потерял охоту к сопротивлению и в конце концов открыл ворота.
Бормоча что-то себе под нос, он выдал мне два одеяла и матрац. Эту ночь я должен был спать в так называемом «транзите». Меня проводили туда мужчины, с которыми я познакомился у ворот.
— За ним нужно смотреть, — сказал один из них. — Это опытный прохвост. Иногда выдаст одно одеяло, а рассчитываться приходится за два…
Так я познакомился с Шереметой, который стал моим опекуном и первым проводником по лагерю. Я догадался, что он поляк, уже у ворот, когда мы вместе кричали на цербера.
Шеремета и его друг чех, фамилию которого я, к сожалению, не запомнил, познакомились во французском иностранном легионе. Чех, как инвалид, был уволен из легиона и собирался вернуться на родину, но его задерживали какие-то темные дела, и он постоянно откладывал свои выезд на более позднее время. Шеремета же, рослый и сильный парень, дезертировал из легиона и укрывался на территории ФРГ от французской жандармерии. Немцы не знали, что с ним делать, и на всякий случай выслали его в Цирндорф. В лагере тоже не нашлось мудрецов, которые бы знали, как поступить с дезертиром, и поэтому его держали в «транзите».
«Транзит» — это большое казарменное помещение, заставленное несколькими дюжинами коек. Занятые койки можно было определить по грязным матрацам, свободные имели только сетки. Каждый новый жилец стелил полученные матрац и одеяла. Не знаю, какой была эта постель в лучшие времена. Сейчас она вся была пропитана затхлым запахом немытых человеческих тел. Скупое освещение только усугубляло неприглядность этого угрюмого помещения. В полумраке, в клубах дыма самого дешевого табака я заметил десятка полтора людей, лежавших, как бурые личинки, на грязных матрацах. Другие обитатели толпились в разных концах помещения, образуя небольшие группки. Почти все были пьяны, некоторые ссорились, назревали драки.
Я быстро понял, что жители лагеря боятся Шеремету. Одним движением, коротким словом он гасил очаги скандалов. Шеремета выполнял функции своего рода старосты, которые захватил самовластно. Сильный парень, закаленный в драках на ножах и кулаках, приученный в легионе к общению со всякого рода авантюристами, здесь он также быстро сумел справиться с беспокойными представителями восемнадцати национальностей. Добиться повиновения было не легко. Он вынужден был провести несколько схваток. Шеремета и его коллега по легиону чех дрались артистически.
Поляк нашел для меня койку недалеко от своей. Потом, подозвав двух типов, известных ему как воры, он на цветистом языке люмпенов приказал им считать мои вещи неприкосновенной святыней и живо изобразил, что с ними будет, если кто-либо забудет об этом. Независимо от этого он дал мне необходимые наставления:
— Чемоданы держи при себе. Что снимешь с себя, клади в чемодан. Одеялами завернись так, чтобы никто их с тебя не стянул. Здесь у тебя будет много времени. Старайся ночью только дремать, а спать днем. Полная гарантия спокойствия, особенно когда имеешь кореша, который печется, чтобы тебя не обобрали. Раз уж оказался в таком месте, для тебя нет десяти заповедей. Есть всего одна, и самая важная: не давай шанса тем, кто хотел бы тебя обобрать.
Очень жалею, что не могу дать полное представление о богатстве словаря Шереметы. По тому, что он говорил и как говорил, я догадывался, что этот человек прошел огонь и воду. Однако мне не удалось склонить его к дружеской откровенности.
Ночью я действительно не спал. Не потому, что строго придерживался наставлений Шереметы. Попросту не мог спать. Лишь только я лег, как меня обсы́пали насекомые. Блохи и клопы ели меня поедом. Кроме того, донимал холод.
Новый день начался для нас около шести часов утра, ибо ровно в шесть лагерная кухня выдавала каждому, кто становился в очередь, кружку горячего суррогатного кофе. Это была слегка подслащенная бурда, зато горячая.
Шеремета поделился со мной хлебом. Его друг угостил маргарином. Во время еды Шеремета продолжал свои лагерные наставления:
— Завтрак ты уже видел. На обед будет холерный гитлеровский «ейнтопф». Это такая похлебка — жижа, в которой чуть-чуть мяса и немного побольше картошки. Тебе сунут еще полкилограмма хлеба, кусочек маргарина и иногда ломтик мармелада. Хлеб — это завтрак и ужин. Чтобы не ходил без денег, получаешь еще 26 марок в месяц наличными и живешь как господин. С голоду не умрешь, но ожирения сердца не будет. Неважные дела, братишка…
