Константин Душенов - Геополитика апокалипсиса. Новая Россия против Евросодома
Не имеющие никакого тюремного опыта, осужденные, как правило, за малозначительные преступления, напуганные до полусмерти, они готовы откупаться от грозящих им опасностей – реальных и мнимых – всеми имеющимися средствами. Они не знакомы с криминальным миром, у большинства из них на воле остались родственники, мамы и папы, которые, в свою очередь, готовы платить, чтобы смягчить участь своего заблудшего чада. На этом и был построен расчёт Нуреева. Он внимательно просеивал своим опытным взглядом всех прибывающих, выделял среди них «кредитоспособных», и «разводил их на бабки», бойко торгуя тюремными привилегиями, хлебными должностями и тёплыми местечками. Всё это происходило, разумеется, с ведома и при поддержке администрации, имевшей в этом гешефте свой большой жирный кусок.
Масштабов его деятельности до конца, думаю, не знал никто. Мне он однажды, в порыве откровенности, бросил: «Костя, здесь же миллионы гуляют!» Не берусь судить о количестве этих миллионов, но летом 2010-го, по моим наблюдениям, через княжевский карантин прокачивалось как минимум по 200–300 тысяч рублей в месяц. Дело облегчалось тем, что в отличие от всех других зон, зэки, приговорённые к отбыванию наказания в колонии-поселении, имеют право пользования наличными деньгами. Для тех, кто платил, это было настоящей лотереей: некоторые, действительно, облегчали себе жизнь, а кто-то оказывался в жестоком «пролёте». Я знал одного зэка, заплатившего 50 000 за то, чтобы сидеть «без проблем», и несмотря на это через две недели поставленного на этап…
Впрочем, в глазах княжевского большинства, такая система, при всех её издержках, все-таки давала нужный эффект. Во всяком случае, она давала надежду, а это уже немало.
Цена жизни
Жизнь человека в тюрьме вообще мало чего стоит. Я пробыл в Княжево, где режим содержания далеко не самый строгий, чуть больше семи месяцев, и только за это время оттуда вывезли три трупа.
Один из этих несчастных умер от жары, его «козлы» в наказание за какую-то провинность заставили по стойке «смирно» стоять на плацу на самом солнцепёке. А лето 2010 года было страшным, температура в тени доходила до 38 градусов. Да и одёжка, так называемый «положняк», состоящий из чёрного «клифта» – казённой куртки и грубых штанов, пошитых из плотной ткани, создавала эффект парника. Ну, сердечко у бедолаги и не выдержало…
Второй помер, думаю… от страха. Невысокий, седой, с интеллигентным лицом и длинными волосами. Только что с «вольного» этапа. Судя по всему, его ужасно напугали, когда принимали этап. Он шёл с пустыми, безумными глазами, безуспешно пытаясь удержать подмышкой скатку с тощим матрацем. Прошёл буквально в метре от меня. Помню, я ему крикнул: «На плечо возьми, легче будет!», но он не услышал. Дошёл до забора, отделявшего барак карантина от остальной территории, и упал. Тоже сердце не выдержало…
Зато третий «жмурик» был вполне традиционный. Зэк-наркоман повесился в камере штрафного изолятора. К этим трём можно добавить ещё одно «тяжкое телесное»: на сельхозработах пьяные «козлы» избили молодого парня. Спасти его удалось, но пришлось удалять селезёнку…
Вообще кровь и смерть на зоне – дело обычное. И связано это вовсе не с особой кровожадностью «спецконтингента». То есть и этот фактор, конечно, имеет место быть: сидят в тюрьме по большей части люди решительные и не склонные к сантиментам. Но главное, всё же, не это. Главное, что на зоне рычагов влияния на человека, как ни странно, не так уж и много. Это на воле мы укутаны, как в плотный кокон, в сложную и многомерную социальную среду, связаны с ней тысячами невидимых нитей, дёргая за которые, можно добиваться от нас нужной реакции.
Жена, сослуживцы, друзья – каждый из них по-своему добивается от нас желаемого результата. На работе, например, начальник может прилюдно отругать нас, понизить в должности, послать в отпуск зимой и т. д. На зоне ничего этого нет, у зэка оборваны все привычные нам социальные связи. Там есть два главных способа влияния: слово и, – сразу, без каких-либо переходных ступеней – насилие. Поэтому, кстати, бывалые зэки стремятся как можно дольше «перетирать» спорный вопрос на словах. Так как слишком хорошо знают: там, где кончаются слова, начинает литься кровь.
Впрочем, много смертей на зоне случается и по бытовым, так сказать, причинам. От равнодушия, или от отсутствия медицины, например. В том же Княжево незадолго перед моим заездом умерла от менингита молодая зэчка (в этой колонии есть женский отряд). Девочка умирала несколько дней. К ней не раз вызывали местного «лепилу», а он всё твердил: «Она же наркоманка. Это ломка. Нечего ширятся всякой дрянью, и проблем не будет…»
Но всё это вовсе не исключает обычных человеческих проявлений, которые выглядят иногда весьма странно на мрачном фоне тюремной жизни. Так, например, в княжевском карантине я повстречался с большим любителем исторического чтения, Сашей Рокотовым. Было ему от роду 32 года, из которых 14 лет он провёл за решёткой. Первую свою ходку оттянул ещё на малолетке. «Лет до 28, – говорил он мне, – я вообще разницы между волей и тюрьмой не чувствовал. Мне и там и там было удобно. А вот теперь… Дочка у меня растёт маленькая. Хочу к ней…»
При этом, услышав как-то вполуха, что я имел отношение к историческим исследованиям, он вцепился в меня с вопросами и спорами, демонстрируя поразительно ясные исторические познания. Видя моё удивление, сказал: «Люблю я это дело. Я когда в СИЗО заезжаю, первым делом в тюремной библиотеке все исторические книги читать беру». Кончилось это тем, что специально для него я попросил жену прислать с воли книгу митрополита Иоанна «Самодержавие Духа» как самый полный и ясный взгляд на русскую историю с православной точки зрения. Он долго не возвращал её. Я уж было подумал: всё, пропала книга. Но потом он всё же вернул её мне, признавшись: «Тяжело было читать. Непривычно. Но интересно…»
* * *Одной из наиболее распространённых форм «воспитательного влияния» на зэков является так называемая «постановка на профилактический учёт». Смысл этой иезуитской процедуры таков: создание неугодным осужденным дополнительных сложностей и ограничений режима содержания. Причём, поскольку это мероприятие является «профилактическим», то оно может применяться, как явствует из названия, для профилактики нарушений, то есть по отношению к зэку, который пока ещё ничего предосудительного не совершил, но, по мнению, администрации, может совершить в будущем…
Такого неблагонадёжного зэка вызывают на заседание специальной комиссии. И на этой комиссии опер, или начальник отряда, или любой другой представитель администрации торжественно провозглашает, что де «по оперативным данным» есть основания полагать, что осужденный имярек склонен к… Дальше следует широкий набор тюремных трафаретов: «склонен к побегу», «склонен к посягательствам на половую неприкосновенность», «склонен к провоцированию массовых инцидентов», «склонен к употреблению наркотиков» и т. п. Комиссия, естественно, голосует за то, чтобы поставить неблагонадёжного осужденного имярек на профилактический учёт. И с этого момента горемыку ждёт множество дополнительных сложностей в его и без того нелёгкой лагерной жизни.
Если ты «склонен к побегу», то каждый час, за исключением ночного сна, ты должен отмечаться у оперативного дежурного: «Вот, мол, я. Никуда не сбежал.» Учитывая время на дорогу до дежурки и обратно, в промежутке остаётся минут сорок, в течение которых тебя ещё норовят загрузить какой-нибудь «общественно полезной» деятельностью. Шконки всех профучётников должны стоять непосредственно у входа в барак, чтобы ночью проверяющий первым делом видел, на месте ли они. А значит, самые удобные места – в углу, подальше от сквозняков и любопытных взглядов – им недоступны.
На бирке у каждого из них появляется специальная опознавательная полоса: у склонных к наркомании – зелёная, у побегушников – красная. Все они, независимо от того, к чему «склонны», обременяются дополнительными ежедневными построениями.
В Княжево, например, такие построения ежедневно проводятся восемь раз: в восемь утра, в десять, в двенадцать, в тринадцать сорок пять, в шестнадцать, восемнадцать, двадцать и двадцать один тридцать. Плюс особое внимание оперов, плюс невозможность уйти по УДО, плюс множество иных тюремных мелочей, по отдельности, быть может, и не очень обременительных, но в целом создающих весьма тягостную и давящую атмосферу…
Меня на профучёт поставили сразу же, как только я вышел из карантина. Правда, учитывая редкую «экстремистскую» статью, долго думали, к чему же я «склонен», в какую графу журнала неблагонадёжных меня надо внести. Начальник моего отряда, майор Дроздецкий, был в это время в отпуске. А когда вернулся, вызвал меня к себе в кабинет, внимательно оглядел с ног до головы, выдержал эффектную «мхатовскую» паузу и мрачно спросил: «Ты что, Душенов, и впрямь такой опасный, как мне сказали?»
