Юрий Мухин - Опасная тайна

Скажем, Манштейн ведь военный специалист, тем не менее он даже в 50-х годах без комментариев дает такое сообщение периода подготовки к Курской битве:

«...большую роль играли донесения о чрезвычай­ном усилении противотанковой обороны противника, особенно вследствие введения новых противотанко­вых ружей, против которых наши танки T-IV не мог­ли устоять»[69].

Наши противотанковые ружья были приняты на воо­ружение в 1941 г., и ничего нового за всю войну в этой области не было. Манштейн обязан был бы об этом знать и прокомментировать это сообщение при написании ме­муаров, как слух. Но он дает этот слух в голом виде, сле­довательно, знает о противотанковом оружии только по­наслышке. (В незнании генералами, даже немецкими, ору­жия нет ничего удивительного. Министр вооружений Германии А. Шпеер вспоминал, как изумился Гитлер на артиллерийском полигоне, когда начальник Генштаба Гер­мании В. Кейтель спутал противотанковую пушку с лег­кой полевой гаубицей[70]. Дело в том, что Кейтель был ге­нерал-полковником артиллерии.)

И уж совсем профанами были немецкие генералы, когда дело немного выходило за рамки их узкопрофес­сиональных интересов. Скажем, Манштейн пишет о его типичном конфликте с Гитлером:

«Но менее всего Гитлер был готов создать воз­можность для большого оперативного успеха в духе плана группы «Юг» путем отказа — хотя и времен­ного — от Донбасса. На совещании в штабе группы в марте в городе Запорожье он заявил, что совершен­но невозможно отдать противнику Донбасс даже вре­менно. Если бы мы потеряли этот район, то нам нель­зя было бы обеспечить сырьем свою военную про­мышленность. Для противника же потеря Донбасса в свое время означала сокращение производства ста­ли на 25%. Что же касается никопольского марганца, то его значение для нас вообще нельзя выразить сло­вами. Потеря Никополя (на Днепре, юго-западнее За­порожья) означала бы конец войны. Далее, как Нико­поль, так и Донбасс не могут обойтись без электро­станции в Запорожье.

Эта точка зрения, правильность которой мы не могли детально проверить, имела решающее значе­ние для Гитлера в период всей кампании 1943 г. Это привело к тому, что наша группа никогда не имела необходимой свободы при проведении своих опера­ций, которая позволила бы ей нанести превосходя­щему противнику действительно эффективный удар или собрать достаточные силы на важном для нее се­верном фланге»[71].

Поясню страх Гитлера. На производство оружия и техники идет качественная сталь, для производства ко­торой используют различные химические элементы, но почти всегда кремний, хром и марганец.

С сырьем для получения кремния в Европе проблем нет.

75% мировых запасов хрома находится в ЮАР, 20% в Казахстане, остальное россыпью по миру. Есть он, в част­ности, в Югославии и Албании. Эти страны были доступ­ны немцам в ту войну, следовательно, хром у них был.

Марганец применяется в специальных сталях. Ска­жем, в стали для траков танковых гусениц его должно быть 13%. А почти во всех остальных сталях его нуж­но иметь в пределах 0,6% — для нейтрализации вредно­го влияния серы, иначе сталь начнет ломаться. Мировые запасы марганца распределены так: 60% в Никополе, не­много в Грузии и Казахстане, остальное разбросано по миру. Но в Европе марганца нигде нет! С потерей Нико­поля Германия переходила только на стратегические за­пасы марганца, и, при ее блокаде союзниками, это была агония. Вбросят немцы в сталеплавильную печь послед­ний килограмм ферромарганца, и выплавку стали мож­но прекращать — она без марганца не будет годиться для производства оружия и боеприпасов.

Гитлер это знал, а Манштейн «не мог детально про­верить» (что здесь проверять? Это надо просто знать!) и поэтому требовал отдать Никополь нам без каких-либо волнений. «Специалист подобен флюсу», Манштейн был хорошим, но очень узким специалистом. Как всегда в таких случаях, отсутствие надлежащего уровня знаний заменяется апломбом «профессионала», свято веряще­го, что войны выигрываются исключительно войсковы­ми операциями, созревающими в голове «лучшего опе­ративного ума», каковым Манштейн считался в немец­кой армии.

Думаю, у Гитлера были веские основания не назна­чать Манштейна вместо Кейтеля начальником Генераль­ного штаба всех вооруженных сил Германии — обще­культурная подготовка у Манштейна была весьма по­средственной.

Нельзя сказать, что Манштейн совсем не замечает от­сутствия логики в своих характеристиках Гитлеру. Когда речь идет о военном деле (о том, в чем он разбирается), он пытается как-то объясниться с читателем в описывае­мых противоречиях.

К примеру. Он поддерживает общепринятую версию, что Гитлер был безжалостен к немецким солдатам и его никогда не волновало, сколько их погибнет. (Этот вывод Манштейну скорее требовался для объяснений безжа­лостности Гитлера по отношению к генералам: дескать, от природы зверь, да и только.) Но когда Манштейн на­чинает утверждать, что Гитлер органически боялся рис­ка при проведении военных операций, возникает несты­ковка характеристик фюрера, возникает вопрос: а чего, собственно, он боялся?

Ведь что такое страх риска? Это страх наказания, если риск не оправдает себя. Какое могло быть наказание Гитлеру от его рискованных поступков? Личной смерти Гитлер не боялся, это даже нет смысла обсуждать. Поте­ри каких-то денег, богатства? Но Гитлер не имел никакой личной жизни, был безразличен к вещам и даже к еде — был вегетарианцем. Единственным его наказанием могла быть только совесть. Угрызения совести, страх этих уг­рызений единственно и могли вызвать боязнь рискован­ных военных решений. То есть страх, что из-за его реше­ния погибнет много немецких солдат, заставлял Гитлера колебаться в каждом рискованном случае.

Но как же тогда муки совести за погибших немец­ких солдат сочетать с якобы безжалостностью Гитлера? Где логика? И Манштейн находит такой путь, чтобы све­сти концы с концами, — он в тексте все же утверждает, что Гитлер был безжалостен к людям, но одновременно дает к тексту такую сноску:

«Один бывший офицер ОКВ, переведенный туда как фронтовой офицер после тяжелого ранения, слу­жебное положение которого позволяло ему наблюдать Гитлера почти ежедневно, особенно в связи с доклада­ми об обстановке, а также и в более узком кругу, пи­шет мне по этому поводу:

«Я вполне понимаю Ваше субъективное чувст­во (речь идет об отсутствии у Гитлера любви к вой­скам и о том, что потери войск для него были лишь цифрами). Таким он казался более или менее широко­му кругу людей, но в действительности все было поч­ти наоборот. С солдатской точки зрения он был, воз­можно, даже слишком мягким, во всяком случае, он слишком зависел от чувств. Симптоматично, что он не мог переносить встречи с ужасами войны. Он бо­ялся своей собственной мягкости и чувствительности, которые помешали бы ему принимать решения, кото­рых требовала от него его роль политического руко­водителя. Потери, о которых ему приходилось выслу­шивать подробные описания, а также получаемые им общие сведения о них вызывали в нем страх, он бу­квально страдал от этого, точно так же, как он стра­дал от смерти людей, которых он знал. В результате многолетних наблюдений я пришел к выводу, что это не было театральной игрой, это была одна из сторон его характера. Внешне он был подчеркнуто равноду­шен, чтобы не поддаваться влиянию этого свойства характера, перед которым он сам испытывал страх. В этом кроется и более глубокая причина того, по­чему он не ездил на фронт и в города, подвергшие­ся разрушению в результате бомбардировок. Безус­ловно, это объяснялось не тем, что у него не хватало личного мужества, а тем, что он боялся своей реакции на эти ужасы. В неофициальной обстановке встреча­лось много случаев, когда во время разговора о дей­ствиях и усилиях наших войск — без различия чи­нов — можно было видеть, что он хорошо понимал то, что переживают сражающиеся войска, и сердечно относился к ним». Суждение этого офицера, который не относился к приверженцам или почитателям Гит­лера, показывает, по крайней мере, насколько проти­воречивым могло быть впечатление, которое получа­ли различные люди от характера и образа мышления Гитлера, насколько трудно было по-настоящему уз­нать или понять его. Если Гитлер, как говорится выше, был действительно «мягким», то как же объяснить в таком случае ту зверскую жестокость, которая с тече­нием времени во все большей степени характеризова­ла его режим?»[72] — вопрошает Манштейн.

Зверскую жестокость Гитлер проявлял только к вра­гам рейха и к «неполноценным народам», точно так же, как Манштейн и другие немецкие генералы. А к солдатам рейха Гитлер был до сентиментальности мягким, точь-в-точь как и Манштейн.