Олег Попцов - Хроника времён «царя Бориса»
Я часто ловлю себя на мысли, что, оказываясь в кругу жизни, я вижу совсем другую жизнь и мое желание винить кого-либо за невоплощенные надежды возрастает. Конечно, у власти — мироощущение власти. Власть сопричастна к желанию сделать, изменить, реформировать, навести порядок. И, затрачивая на это немалые усилия, что естественно, в сознании власти всегда превалируют масштабы этих усилий. Власть недоверчива к свидетельствам, подтверждающим тщетность затраченных сил. В условиях кризиса, политической нестабильности меняется приоритетная шкала. Век информации. Конец двадцатого и тот, следующий, двадцать первый. Уже убедились, поняли: центры информации сфера главных притязаний политиков, ключ к власти и сама власть.
Столкновения вокруг средств массовой информации обрели перманентный характер. У съезда, парламента сложилась своя философия поведения: все, что поддерживает Президент, — надо сокрушать. Телевидение и радио, сохраняющие лояльность к Президенту, нетерпимы в силу этой самой лояльности. А дальше как по накату: захватить, подавить, подчинить — все глаголы из категории энергичных.
В основе столкновения — коллекция личных обид: не так показывают, не то говорят; что они (газеты, телевидение, радио) себе позволяют?! Партии как режима, как меры всевластия давно нет, а мышление большевистское: «журналисты — подручные партии, подручные власти».
Спикер расплачивается за свою недоброту, нерасположенность к журналистам.
Сначала ревнивое — почему вся любовь Президенту? И отчаянный всплеск, повторенный не однажды: «Неужели я меньше сделал для демократии, чем Ельцин?!» Затем мстительное желание подавить, доказать всем — все эти пишущие, транслирующие, снимающие из разряда получерни, холопов — их можно купить, можно продать. Есть одна власть, единственная и первая. И никакой четвертой, третьей, пятой нет и быть не может. Этот термин — «четвертая власть», адресованный печати и произнесенный в присутствии Хасбулатова, почти всегда вызывал у него ярость. Хотя он и произносился без претензий, как образ века информации и никак не более. С решительностью, похожей на бешенство, обрушивался Хасбулатов на это посягательство на власть — «Я, Президент, парламент — мы избраны народом, правительство назначено нами. А кто такие вы? Самозванцы!» Слово «самозванцы» он произносил на свой манер, ставя ударение на самом последнем слоге. Во всем этом была причина и личной уязвленности, недоумения. Хасбулатов сам писал много и часто. В девяностом году, на заре создания еженедельника «Россия» — одного из первых изданий, сотворенных новой суверенной российской властью, — он определил себя его главным редактором. Он, доктор наук, а чуть позже уже и академик, автор монографий и книг, можно сказать, профессиональный журналист и плюс к тому почти заглавная власть, должен состязаться, отвоевывать любовь и уважение у журналистов. И почитание положено лично ему, а не какому-то партократу, бывшему секретарю обкома, не написавшему ни единой строчки самостоятельно «Подумаешь — Президент. А кто его сделал Президентом? Я! Я!» Это было выше его понимания.
Хасбулатов упрямо повторял, встречаясь с журналистами: «Мы, парламент — оплот свободы, а не Президент. Неужели вы этого не понимаете? Не может единоличная власть быть гарантом свободы. Я такой же журналист, как вы». И уже не говорилось, а подразумевалось: «Я — ваш человек, а не Президент». Хасбулатов искренне не мог понять этой нелюбви к себе, этой отчужденности средств массовой информации. Все происходящее, как ни странно, ни в коей мере не относилось к умышленному субъективизму, замалчиванию, якобы организованным Президентом и его командой. Воспаленное воображение воспаленных политикой людей. Парламент и его спикера попросту по-людски недолюбливали, как можно не любить сварливого, злого, мстительного человека. Странно, но именно это чувство было первичным. И что бы ни делали журналисты, соблюдая все нормы равноправного, объективного освещения событий, парламент, сам породивший это отторжение, все равно выискивал, ставил под сомнение, досочинял эту нелюбовь к себе. И круг замыкался. Журналистам присуще эмоциональное начало. Они уже не могли совершить самонасилие над собой и свидетельствовать свои якобы пропарламентские, прохасбулатовские настроения.
Однажды я сказал Хасбулатову: «Депутатам недостаточно объективности, они требуют влюбленности в свое поведение. Но, увы, насильно мил не будешь». Ответом были оскорбительные слова в адрес телевидения и прессы, которые продались Президенту.
Извечная истина — тот, кто платит, тот заказывает музыку, — обретает трагическое звучание в процессе экономического кризиса, когда банкротом оказывается государство, отказываясь от субсидирования печати, которая вывела на политический Олимп новую генерацию власти, только за то, что она не так же легко подвержена политической переменчивости, как сама власть, в череде бесконечных реорганизаций своих структур. Я с трудом представляю положение газеты «Известия» или Российского телевидения, которые, при всей своей неоднозначности, порой неглубине суждений, если говорить о телевидении, конечно же, опора и реформаторских действий Президента, и рыночных маневров правительства, и демократической платформы парламента. Если курс правительства, в силу пополнения его рядов активными представителями ВПК, развернется на 180 градусов, ситуация станет непредсказуемой. Средства массовой информации уже утратили условный рефлекс подчинительства. И Президент, меняя правительство, проводя коррекцию курса, но опять же коррекцию, а не смену вектора движения, должен думать об информационном поле, не о замене редакторов, что совершить несложно, а практически о создании континента послушной прессы, которая мгновенно перестроится и начнет вытаптывать новую тропу в общественном сознании. Возможно, предчувствуя это, целый ряд персоналий из окружения Президента, на первых порах Бурбулис, чуть позже Полторанин, нетонущий Петров, так или иначе возвращаются к идее президентского канала на телевидении и радио. Можно придумать зеркало с обратным эффектом, но тогда оно перестанет быть зеркалом. Но проблема даже не в этом.
Мы заложники своего прошлого. И даже одержимость в его разрушении не может изжить в нас эту приговоренность. Привычка иметь средства массовой информации, беспрекословно подтверждающие правильность твоих действий, сформирована партией. И мы, вышедшие из её чрева, даже те, кто вирус непослушания взращивал в себе ранее и был гоним, — даже они чувствуют себя потерянными на полях разгулявшегося плюрализма. Все устают от отрицательных эмоций. Но первой устает власть. Это в адрес прессы: «Вы очерняете действительность, вы сеете национальный раздор, вы подрываете доверие к реформам».
В этот момент власть забывает, что в информационном зеркале не фиксируется желаемое, а отражается только действительное. Болезнь реформаторов всех времен: если результатов нет — их надо придумать. Во благо самих реформ. Отсюда желание иметь новое, президентское телевидение. А у парламента — парламентское. У правительства — правительственное. Тогда мы сами будем говорить о себе, что и следует с этого дня считать правдой. Не надо за нас домысливать, дописывать. И никто не задается вопросом: «Где взять такого зрителя, слушателя, читателя, который станет верить тебе президентскому, парламентскому, правительственному?»
Пока Бурбулис возглавлял правительство, он был одержим подобными замыслами. Теперь вот Петров роет свою нору. И только сам Президент противится, чувствуя интуитивно и в замысле Петрова, и в замысле Бурбулиса, и в замысле Полторанина непроясненную опасность. Опасность для себя Президента, как гаранта демократического развития государства. Идея Полторанина, конечно же, не столь примитивна, как ласковая идея Петрова. Упразднить министерство печати, создать на его месте Федеральную службу информации при Президенте. Расширить, как считает Полторанин, зону свободной, независимой информации. Единомоментно уйти из-под контроля парламента и правительства, но при этом остаться влиятельной фигурой в правительстве, в ранге вице-премьера. И этим рангом как бы укрепить вторую линию обороны.
Я уже говорил, что любая идея, возникающая в коридорах власти, ориентирована на личность, предложившую эту идею. В данном случае именно Полторанин становился руководителем Федерального информационного центра. При этом он ни в коей мере не ослаблял себя, а, наоборот, усиливал. Именно это вызывало сопротивление на всех властных этажах.
Уязвимость отечественных реформ в том, что они, как правило, инициировались высшей властью, что не следует считать изъяном, однако власть при этом всегда сообщала — импульс реформ идет снизу. О чем низы даже не подозревали. В любой реформе власть боролась с самой властью. Когда реформатор использовал механизм реформ, расширял свое собственное пространство за счет либо сокращения, а чаще и упразднения пространства своих оппонентов. На бюрократическом языке это называлось «реорганизация управления». Иначе говоря, реформы делались не под идеи: движение капитала, технический прогресс, политическое обновление, а под себя, своих сторонников, свою послереформенную власть. Отсюда драматизм нынешних реформ и реформаторов, попытавшихся отчасти отойти от этого стереотипа. И, как результат, бескомпромиссное сопротивление тех, кто не разглядел себя в послереформенный период у кормила власти. Партийное сопротивление реформам имело две тональности: оголтелую, или социалистическую, и неизбежную (иначе говоря, уловить направление течения реформ, сначала подстроиться под него, а затем скрыться в нем). Их девиз — нельзя выступить против реформ — не поймут. Цель должна быть иной — найти в этих реформах свои властные этажи. Если их нет, придумать и пристроить. Первый банковский капитал и первая банковская элита — это бывшие партийные функционеры. Трудно сказать, какая часть капитала партии ушла за рубеж, но то, что её капитал лег в сейфы отечественных коммерческих банков, в этом нет сомнения. В этом смысле реформа государственных структур, введение российского президентства, у истоков которого стояли Геннадий Бурбулис и Сергей Шахрай, выстраивалась не по новым, а по извечным законам власти. Увидеть в этих структурах себя. Отсюда идеи Госсовета, государственного секретаря, Консультативного совета. Нужны были структуры, при которых власть второго человека была бы неопровержимой. Во-первых, он стоит у дверей первым и все, включая залетающий ветер, может осязать лично. Во-вторых, если в связке Президент вице-президент его нет, надо изменить структуру власти таким образом, чтобы третий стал вторым, не меняя порядковых номеров. Я говорю это не в укор авторам идеи. Просто такова специфика Отечества. А ещё надо учесть, что будь то Чубайс, Явлинский, Бурбулис, Шохин, Гайдар или Хасбулатов, они новое поколение политиков, в возрасте от 35 до 45 лет, до того стоявшие на привязи или в услуге номенклатурной старости. При помощи этих реформ, другой возможности у них нет, они могут совершить восхождение на «политический Эверест». Для них реформы экономического механизма — не только решение социальных, этнических, территориальных вопросов, но ещё и их личная лестница, где только они, как им кажется, знают очередность ступеней и по которым, поднимаясь с закрытыми глазами, могут подняться только они. Правила игры написаны в расчете на их возраст, их язык, их привычки. Для них реформы не ответ на общественную потребность, а, скорее, их личный замысел, воплощение диссертационных амбиций — мою модель положили в основу, мой экономический механизм, мою политическую концепцию. Реформы это я. Их можно назвать клубом президентов. Каждый из названных, оставаясь наедине с собой, скажет непременно: «А почему нет?»
