Феликс Чуев - Так говорил Каганович

– У нас тогда в Кремле по семьям ходила версия, что Серго безнадежно болен, – говорит Мая Лазаревна.

– Совершенно верно. Он был болен очень, – подтверждает Каганович. – Ленинградский профессор лечил его. Я забыл фамилию профессора.

– Не Лурье?

– Нет, русский. Академик. Он из Ленинграда к нему приезжал. Больной, тяжело больной человек, Серго. Работал много, работал изо всех сил, надрывался и, возможно, так сказать, нервы надорвались. А брата его арестовали раньше. Серго воспринял этот арест ничего, пережил. Его брата арестовали, кажется, в тридцать пятом или в тридцать шестом. Так что нельзя сказать, что… Я считаю, что он болел. Не хотел, так сказать, сойти со сцены. Трудно теперь сказать. Сталин к нему относился хорошо, поддерживал его. А, к сожалению, его болезнь, безусловно…

– Рыбаков пишет…

– А Рыбаков что пишет?

– Что это был протест против Сталина.

– Можно писать что угодно, – говорит Каганович. – Он, конечно, видел излишества некоторые в репрессиях, возможно, Орджоникидзе. Он со мной всегда был откровенен. У нас любовные были отношения. Ничего такого не показывал. Ничего такого не показывал, – повторяет он.

– Я читал, что он перед этим сильно поругался со Сталиным.

– Неверно. А где источник? Это ведь Шатров написал. Откуда Шатров взял, неизвестно. Никакой ругани мы ни разу не слышали между Сталиным и Серго. Не слышал я ни разу. Наоборот, споры между ним и Молотовым были острые, по делам хозяйственным.

Как-то после одного заседания обедали у Сталина, и Серго в шутку говорит: «Ты меня все упрекаешь, урезаешь, а Кагановичу все удовлетворяешь!» Сталин говорит: «Дело не в Кагановиче, а в транспорте. Без транспорта вы все погибнете. Никуда ваша тяжелая промышленность не уедет без транспорта, не уедет! Поэтому я его и поддерживаю».

– Ха-ха-ха! – смеется Каганович. – Поэтому мы действительно восемьдесят тысяч вагонов за один год дали, новых вагонов построили. А это нужно было ряд заводов перестроить, которые никогда вагонов не делали. Выполнили задачу. И восемьдесят тысяч вагонов – одновременно. Газеты печатали каждый день: такая-то дорога столько-то процентов, такая-то провалилась. Раз меня встретил в ложе, в театре, артист Москвин: «Что вы со мной сделали! Вы прямо меня в железнодорожника превратили! Никогда я не думал о железных дорогах, только когда садился в вагон и просил стакан чаю у проводницы! А теперь, как встану, сразу за газету: сколько погрузили? И я стал маньяком железных дорог!»

– Он такой смешной был! – добавляет Мая Лазаревна.

– Он такой юмористический…

Возьмите, строительство. Долгострой. А литейщики железнодорожные, они говорили, как поэты: «Наш вагончик, двухосный вагончик, это страдалец, столько он на себе выносит. Что вы будете делать, если ваш вагончик развалится?» Присмотрелся я к хозяйству и вижу… Осмотрщики вагонов – лезут прямо под колесами, на ходу поезда, не отцепляя. Я говорю: «Как же вы?» Я поставил вопрос: почему бы не построить крытые пункты ремонта?

Доклад Сталину сделал; построить двести вагоноремонтных пунктов за полгода. Тогда мы этих поэтов в вагончиках сшибем! А где строить? Надо проекты. Пошли на станцию Сортировочную и увидели там подъездные пути, пустыри, тут же на станции. «Давайте здесь спроектируйте и постройте! У вас пути готовы, тут же рабочие, тут же вагоны».

И мы таким образом двести вагоноремонтных пунктов за полгода ввели. Когда я поставил перед ЦК вопрос: надо купить – Сталин копил деньги, он валюту берег, не давал, – а тут сказал: «Дать!» Дали нам валюту, мы закупили оборудование, и – двести вагоноремонтных пунктов за полгода Это было чудо, железнодорожники ахнули!

Вагон испорченный отцепим от поезда, поезд ушел, а вагон – на вагоноремонтный пункт. За два-три часа отремонтировали и обратно.

– Видите, я считаю по существу, что нам очень выгодно с Японией иметь дело, – рассуждает Каганович. – Она зависит от нас. Тот партнер наиболее выгоден, который нуждается в тебе. Поэтому я считаю, что вся эта затея с Японией положительна, если по-деловому вести разговоры. Весь этот недостойный комплиментаж – там рай земной, и люди самые лучшие в мире, и все замечательно… Но что касается этих островов, это, конечно, надо думать в том смысле, что концессии…

– Отдавать нельзя.

– Отдавать – нет, – соглашается Каганович. – На концессии можно идти. Чего ж не идти? Если контролировать, держать в руках, и чтоб законы наши, власть наша. Когда Ункварт хотел взять в Казахстане, в Усть-Каменогорске концессию на свои же старые предприятия медные, свинцовые, он требовал, чтобы ему дали право там управлять, чтоб его люди были свободны там от наших законов: «Я был хозяином на этой территории, у меня была своя полиция!»

В Якутии, на Лене тоже была концессия, Лена-Голдфилд. Требовали, чтоб мы им дали права там, чтоб они были хозяевами, имели свою юрисдикцию. Не дали. Мы с серьезным нажимом, как полагается, организовали собственную цветную металлургию, и этот Усть-Каменогорск расцвел…

Ну, не вышла концессия, ну что поделаешь? Было.

– Как вам нравится венок на могилу японских военнопленных?

– Много комплиментарщины.

– Надо посоветовать Горбачеву: когда вы будете в Западной Германии, Михаил Сергеевич, не забудьте положить венок на могилу эсэсовцев – для укрепления дружбы.

– А между прочим, я вам скажу: мне говорили, будто в вашей книжке есть послесловие антиленинское. Ленин там сравнивается с Гитлером.

– Я вам подарю эту книжку. Там перед послесловием есть такая сноска, на которой я настоял: «Издательство, публикуя это послесловие, считает нужным проинформировать читателей, что Ф. И. Чуев не разделяет позицию и положения послесловия».

– Это мало. Вы не должны были пропустить. Это значит, что само издательство такое.

– Покажите мне пальцем сейчас большевистское издательство!

– Хуже меньшевистского.

– Я тут честно написал, как он говорил, ничего не приукрашивал, ничего не искажал в книге «Сто сорок бесед…» Вот перед послесловием сноска, что я его не разделяю.

– По простому говоря, автор считает, что автор послесловия сволочь, написал чушь собачью, – говорит Каганович, – А я хотел с вами посоветоваться по-деловому. Я хотел с вами такой совет держать, поскольку я вам доверяю.

Каганович говорит, что у него написано от руки тысяч десять страниц мемуаров. Он хочет, чтобы я был редактором. Нужен ксерокс, машинистка, издательство… Выпускать рукопись из дома он не хочет. Нужен помощник.

– Что вы могли бы посоветовать?

– Я бы посмотрел это дело. И можно попробовать.

– Согласен взять у меня Госполитиздат, но одну книгу. А я бы хотел двухтомник.

Каганович с помощью дочери достал огромную папку, где ленточками перевязаны пачки школьных тетрадок в черных картонных обложках. Я начал листать, читая. О деревне Кабаны, о жизни в Киеве, о тяжелом положении рабочих. «За труд платили лошади больше, чем рабочему». О дисциплине сказано: «Хотя партия и не армия…»

– Садитесь прямо в кресло, – говорит мне Каганович.

Я сел у окна. Листаю странички, исписанные фиолетовыми чернилами. Каганович на костылях вышел, вошел… Записки рабочего, большевика, коммуниста…

– Очень большая работа, – говорю я.

Идем ужинать в холл, если можно так назвать небольшое помещение, продолжающее коридор между первой и второй раздельными комнатами и кухней. Здесь стеллаж с книгами.

– Сталин был в армии или нет? – спрашиваю я. – Успенский вчера говорил, что его призвали в армию.

– У него же рука была, так сказать, не совсем, – говорит Мая Лазаревна.

– Наверно, недолго. В Ачинске, – говорит Каганович. – А где это Успенский догладывал?

– Вчера была встреча с читателями в Доме военной книги на Садовом кольце.

– Вы мне обещали, между прочим, насчет Волкогонова. А он был на войне, Волкогонов?

– Не знаю. Я нашел номер газеты, записал. Хочу сделать ксерокс.

– Вы лучше прочтите и потом расскажете мне. Мне нужно знать. А вы читали его книгу?

– Всю не прочитал. Я ее пролистал. Он к Сталину плохо относится.

– Начало очень плохое.

– Не признает Сталина полководцем, – говорю я.

– Волкогонов не понимает одного: Сталин – явление мирового порядка, политик мирового масштаба, руководитель единого хозяйства страны. Сталин и военный руководитель, такой тип полководца, которого мир не знал, не только по его способностям, но и по всему его масштабу.

Вот возьмите вы наше отступление в начале войны. В нем, сначала вынужденном, а потом уже маневренном, был заложен элемент наступления большого. Это рискованно говорить, потому что могут сказать: что же, вы сознательно отступали? Нет, неверно. Сначала вынужденное, а потом уже маневренное. И на этом Гитлер проиграл, погорел. А мы выиграли. Не всегда отступление является проигрышем. Не всегда. Я так думаю.