Анджей Чехович - Семь трудных лет
Новак иногда использует Стыпулковскую в качестве связной с сионистскими организациями. Когда знаешь о ее эндековском прошлом и старых антисемитских выходках, эта история кажется мало правдоподобной, но тем не менее именно так все и было. С моральными или этическими угрызениями совести, как видно, не слишком серьезно считаются в определенных кругах людей, объединенных общими интересами.
В Мюнхене проживала более незаурядная, чем Стыпулковская, ренегатка — пани Ванда Пампух-Броньская, также хорошо знающая польский язык. Она была тесно связана с мировым сионистским движением, поддерживала контакты на этой почве не только с определенными кругами на Западе, но также со сторонниками сионистских взглядов, имеющимися в Польше и других социалистических странах. Когда-то она жила в Берлине, Варшаве и Москве, происходила из семьи с прекрасными революционными традициями. Благодаря этому сумела найти различные пути к некоторым друзьям, знакомым и родственникам, которые еще совсем недавно занимали большие должности в нашем государстве.
Опасаясь возможности разрыва этих связей, Пампух-Броньская открыто не демонстрировала своих сионистских взглядов, а скорее, декларировала духовное и идеологическое единство, в частности с Лешеком Колаковским, переводя многие его работы на немецкий язык. Она была тесно связана с журналом «Зюддойче Цайтунг» и «Нойе цюрхер Цайтунг». Печатала также статьи в недавно ликвидированном ежемесячнике «Дер Монат», основанном Конгрессом свободы культуры — организацией, так же, как и «Свободная Европа», находящейся на содержании ЦРУ. Писала в некоторые другие журналы, постоянно затрагивая польскую проблематику в подчеркнуто тенденциозном плане. Знала людей, из которых многие имели сильное влияние в сионистских кругах на Западе. У них снискала авторитет знатока польских вопросов.
Следовательно, не удивительно, что по тактическим соображениям она нуждалась в контактах с польской секцией «Свободной Европы». Новак распорядился предоставлять пани Пампух-Броньской ту информацию из Польши, которая могла быть ею соответственным образом использована и прокомментирована для буржуазной печати. Поскольку не каждый, несмотря на царящий на радиостанции строгий режим, безропотно соглашался выполнять эти поручения, директор поручал это Стыпулковской. Она была двусторонним связным.
Через Стыпулковскую от Новака шла различная информация о событиях и людях в Польше, заслуживающих внимания с пропагандистско-диверсионной точки зрения. Наряду с этим он подсказывал способы защиты интересов его собственных и подчиненной ему польской секции «Свободной Европы» в средствах массовой информации на Западе, а также в некоторых узких кругах посвященных людей.
Материалы Пампух-Броньской, направляемые Новаку также через посредничество Стыпулковской, сводились в основном к тактическим вопросам, связанным с генеральной программной линией польской секции, установленной, как обычно, американцами в административном порядке. Неплохо зная линию и заботясь об общих интересах, она согласовывала с Новаком, кого персонально в Польше надо атаковывать, а кого защищать, какие проблемы искусственно преувеличивать, а какие умалять, что подсказывать, а что замалчивать. Это была рассчитанная на длительный период игра, учитывающая актуальные потребности, полностью входившая в рамки общих пропагандистско-диверсионных планов «Свободной Европы» и сионистских центров.
Почему Новак использовал для этой связи Стыпулковскую, а не поддерживал ее сам? Наверняка он нашел бы на это время, но — как я полагаю — он просто не хотел афишировать личные контакты с определенным кругом лиц, скомпрометированных антипольской деятельностью в наиболее резких формах. Как директор радиостанции, без всякого на то права считающейся «польской», он должен был заботиться о сохранении видимости ее национального характера. С другой стороны, редакции более серьезных газет и журналов также избегали прямых контактов с директором пользующейся дурной славой радиостанции, не желая подрывать свой авторитет в глазах общественного мнения. Таким образом, посредничество было выгодно для обеих сторон.
Стыпулковская могла гордиться порученной ей ролью. Следовало также ожидать, что она будет хранить молчание, что она, в общем, и делала, вспоминая лишь о своих оккупационных переживаниях. К счастью, на практике дело обстояло не совсем так, в чем я лично убедился, заходя в качестве курьера к пани Пампух-Броньской за материалами, взятыми из польской секции. Не стоит, пожалуй, добавлять, что эти прогулки оказались для меня очень полезными…
К галерее известных лиц в польской секции причисляется также Виктор Тростянко — человек среднего роста, седой, слегка уже лысеющий. Когда я уезжал из Мюнхена, ему исполнилось шестьдесят лет. Он всегда очень заботился о своем внешнем виде, что, однако, не у всех находило понимание. Тадеуш Новаковский-Ольштынский подсмеивался над ним, говоря: «По господину Тростянко сразу видно, что он родился и воспитывался в Вильно». Поскольку сам Тадеуш также не выглядел аристократом, некоторые воспринимали его иронические замечания просто как проявление писательской зависти. Дело в том, что Тростянко в молодости пописывал стихи, а позже кроме обычной публицистики в эфир занимался также прозой.
Не знаю, читал ли кто-нибудь в польской секции его произведения. Этой темы избегали, так как Тростянко был человеком, о котором Новак и его ближайшие сотрудники были не слишком хорошего мнения.
Дело в том, что еще в 1953 году американцы задумывались над тем, не уволить ли Новака и не назначить ли на его место Тростянко. Проект провалился, но с этого времени Новак косо смотрел на бывшего соперника и позволял себе даже с шумом выставлять его за дверь.
Иногда мне было жаль Тростянко. Уже немолодой, он многих вещей не понимал, но на фоне Новака, Гамарникова и их людей, напоминавших шайку циничных гангстеров, готовых за несколько долларов и повышение по службе вцепиться в горло каждому, Тростянко имел вид человека в каком-то смысле порядочного. Это мнение я, понятно, не распространяю на его деятельность. Если ЦРУ из многих других именно его выбрало на роль директора польской секции, то, очевидно, он обладал соответствующим стажем сотрудничества с органами разведки. Тростянко в прошлом был, в частности, связным между шпионским центром в Берге и польским отделом «Свободной Европы». В своих передачах он использовал получаемые этим путем материалы из Польши, чего вовсе не пытался скрыть. Однако, несмотря на это, я не ставил знака равенства между ним и Новаком с его элитой. В повседневной жизни это были люди разного покроя.
Тростянко в своем враждебном отношении к социалистической Польше, в ненависти ко всему, что отождествляется обычно с понятием коммунизма, использует примитивные и шаблонные аргументы. Он не в состоянии придумать что-то оригинальное. По этой причине он часто подвергается нападкам.
Мелешко-Каневич, любой ценой пытавшийся удержаться в «Свободной Европе», успешно прикидывавшийся сумасбродом, известный своей привычкой к злобной брани в адрес случайно встреченных лиц в коридоре, называл Тростянко провинциальным обывателем и графоманом. Птачек, один из редакторов польской секции, утверждал, что Тростянко по своему уровню развития годен в лучшем случае для «Дзенника польскего» и «Дзенника жолнежа» — эмигрантской газеты, о которой даже Заморский говорил: «Эту мерзость не стоит читать. Самую большую чепуху, какую у нас выдумывают, они перепечатывают как сенсацию».
Тростянко не уклонялся от ударов, но способ его обороны только подтверждал правильность выдвигаемых против него упреков. «Они слишком интеллигентны, — говорил он о своих противниках, — не знают, что коммунизм надо бить толстой палкой. Чем она будет толще, тем лучше».
Его передачи действительно были лобовыми, грубыми, хотя, если судить справедливо, не слишком отличались от того, что писали Стыпулковская-Мечковская, Кристина Милотворская-Кшиштофяк, Люциан Пежановский или Тадеуш Подгурский. Я мог бы к этому добавить еще много фамилий, но суть не в этом. Все авторы текстов, бывшие только редакторами или старшими редакторами, не решали, что именно пойдет в эфир. С подготовленными передачами знакомились, вносили поправки и утверждали их так называемые боссы. К ним в польской секции причислялся Новак и его заместители, в рабочем порядке инструктируемые американцами значительно чаще и основательнее, чем персонал редакции. Именно они после ознакомления с составленным текстом могли сказать «о’кей» или написать на полях «ок» рядом с собственными инициалами, что означало, что материал может быть выпущен в эфир.
Система мелочного контроля, осуществляемого американцами в польской секции «Свободной Европы» и охватывающая не только весь комплекс ее деятельности, но даже и частную жизнь сотрудников, ощущалась на каждом шагу. Были запретные темы и проблемы, которых никто не отваживался поднимать ни на радиостанции, ни за ее пределами. Нельзя было признавать достижения Польши, исключение составляли успехи польских спортсменов, но и здесь энтузиазм не считался признаком хорошего тона. В самых восторженных тонах следовало говорить о Соединенных Штатах, Великобритании и… Новаке. Обязательными были негативные высказывания, когда затрагивались какие-либо темы, связанные с Советским Союзом и коммунистической идеологией. Если кто-то хотел вылететь с треском из «Свободной Европы», он мог этого легко добиться, скептически отзываясь об Израиле и его агрессивной политике. Тех же последствии можно было ожидать, выражая симпатии к Германской Демократической Республике или арабским государствам, выступающим против политики Тель-Авива на Ближнем Востоке. Нужно было также постоянно помнить, что «вторую мировую войну выиграли исключительно западные державы».
