Уолтер Лакер - Черная сотня. Происхождение русского фашизма
Настоящую известность принесла Шафаревичу куда меньшая по объему «Русофобия». Написанная примерно в 1980 году и впоследствии дополненная, она стала доступна широкому читателю лишь в 1990 году, после публикации в отрывках в «Нашем современнике» и других периодических изданиях правых вроде мюнхенского «Веча»[131].
Основной тезис Шафаревича таков: есть «малый народ», который на протяжении всей истории пытается манипулировать «большим народом», определять его судьбу, разрушать русские религиозные и национальные ценности. В качестве типичных примеров кампаний, проводимых «малым народом» для того, чтобы отвлечь общественное мнение от действительно важных вещей, Шафаревич приводит протест Вольтера против католической церкви в связи с процессом над ведьмами, дело Дрейфуса и суд над Бейлисом (в ходе которого киевский еврей-портной был обвинен в ритуальном убийстве и впоследствии оправдан). А типичными представителями «малого народа», по Шафаревичу, были Генрих Гейне, главным образом из-за его «грязных нападок на христианство», и писавший на иврите поэт Бялик (известный своей поэмой-плачем о кишиневском погроме). «Малый народ» постоянно клевещет на Россию, приписывает ей рабское мышление, отрицает ее исторические достижения. Его цель — превратить Россию в либеральную демократию западного образца. Это было бы равносильно духовной оккупации России, а может быть, повлекло бы в конечном итоге и физическую оккупацию «малым народом» и Западом.
«Малый народ» состоит в основном (хотя и не только) из еврейских интеллигентов-космополитов — деструктивных элементов, не имеющих корней и настроенных против русских, — словом, из «фермента разложения», как выразился немецкий историк XIX века. Вынашивая идею «малого народа», Шафаревич черпал вдохновение из писаний Опоста Кошена, историка французской революции, погибшего в бою в первой мировой войне. Кошен пытался установить, какие литературно-философские круги заложили при ancien regime[132]. основы для революции.
Не очень ясно, однако, как изучение этих кругов — от Вольтера до энциклопедистов — может пролить свет на ситуацию в России. Вряд ли их можно обвинить в недостатке патриотизма: в конце концов армии Французской революции маршировали под «Марсельезу» — «Вперед, сыны отчизны» Шафаревич в полном законном праве любить монархию и не любить демократию. Но ведь монархи и монархисты не обязательно большие патриоты, чем их оппоненты, поэтому ход рассуждений Шафаревича понять нелегко.[133]
Концепция русофобии восходит к славянофилам и таким авторам, как Тютчев; но в их времена врагами считались британский империализм, католическая церковь и европейские либералы, а не «малый народ», не имевший никакого политического влияния. Верно, конечно, что на протяжении всей истории России многие иностранцы и русские отрицательно отзывались о различных аспектах русской истории и политики. Многие отчеты иностранцев, посетивших Россию, отнюдь не были лестными. Преувеличенно отрицательными были и сообщения балтийских немцев вроде Виктора Хена[134]. Но подобные взгляды высказывали и сыны отчизны, которых вряд ли можно обвинить в антипатриотизме, — от Пушкина, Лермонтова и Чаадаева до Чернышевского и Горького. Немало жестоких слов о русском народе было сказано лидерами крайней правой после революции 1917 года: русские — мерзавцы, потому что они предали царя. Каждый русский школьник знает стихотворение Лермонтова о «немытой России — стране рабов, стране господ», но Шафаревич обрушивается на эмигрантские журналы, о которых вряд ли слышал хотя бы один на тысячу русских. Шафаревич мог бы объявить (правда, он никогда этого не делал): что дозволено Лермонтову и Чаадаеву, то не дозволено евреям и другим безродным «пришельцам». Негодование Шафаревича было направлено весьма избирательно; в результате он приобрел немалую славу в кругах своих единомышленников, но был осмеян либеральной интеллигенцией. Что можно сказать в защиту Шафаревича? На всем протяжении русской истории часть либеральной и радикальной интеллигенции была отчуждена от государства и не считалась носительницей национального духа. Ее обвиняли в деструктивном мышлении, в нигилизме, в желании разрушать, а не создавать. Достоевский пространно писал об отчуждении интеллигенции, этой теме посвящены и знаменитые «Вехи» (1909). Разумеется, с точки зрения патриота, такое отчуждение весьма прискорбно, но неясно, кто в нем виноват. Вряд ли можно утверждать, что царский режим прилагал много стараний вовлечь интеллигенцию (не говоря уже о национальных меньшинствах) в управление государством. Во всяком случае, есть нечто странное, даже патологическое, в крайней чувствительности тех, кто видит смертный грех в любой критике своего народа и вину за все беды России возлагает на «инородцев». В современной истории существовали англофобия, франкофобия, германофобия; сильно распространен антиамериканизм; временами это было оправданно, чаще — выглядело глупо и безвкусно. Однако нормальный англичанин, француз, немец и американец только пожмут плечами и не придадут нападкам особого значения. Как объяснить, почему чувствительность к этому в России — хотя бы в некоторых кругах — острее, чем где бы то ни было? Этот вопрос, несомненно, заслуживает тщательного изучения.
Предварительные итогиРусские авторы-патриоты, не испытывающие большой симпатии к шовинистам в своей стране, долгое время доказывали, что на Западе склонны преувеличивать роль «черной сотни», ее идеологии и еще больше — ее наследников вроде «Памяти». Они утверждали, что это делалось с целью дискредитировать русских консерваторов и патриотов, да и «русскую идею» в целом.
Такие жалобы заслуживают серьезного рассмотрения, и мы будем возвращаться к ним в дальнейшем. Разумеется, у «черной сотни» и ее наследников нет монополии на русский патриотизм — так же, как у большевиков не было монополии на социализм. До 1917 года (и после 1988 года) существовали социал-демократы, эсеры и различные либеральные группировки, которые играли куда более важную роль в идеологии (а зачастую и в политике). В какой-то степени жалобы умеренных русских националистов оправданны. Много чернил было пролито в 1987–1992 годах по поводу «Памяти» и ожидавшихся еврейских погромов, но произошли совсем другие погромы — направленные против русских, армян и турок-месхетинцев. И тем не менее опыт других стран показывает, что во времена политических и экономических кризисов маргинальные фашистские и профашистские группировки могут внезапно выйти вперед и даже стать решающей политической силой. Именно эта угроза, а не реальная опасность для русской национальной идеи или желание очернить ее привлекает внимание к экстремистским шовинистическим группам. Вряд ли можно утверждать, что в последние годы царизма влияние таких групп было лишь плодом воображения. В конце концов, Николай II и некоторые центральные фигуры его администрации во многом разделяли их программы. Невозможно всерьез отрицать, что к концу жизни Сталин уверовал в заговор евреев против него — отсюда «дело врачей» и кампания против «космополитов» В 70–80-е годы подобные идеи нашли сторонников в Политбюро — иначе не была бы развязана «антисионистская» кампания.
Насколько важную роль играла (и играет) идея жидомасонского заговора в доктринах крайней правой и в какой мере ей верили (и верят)? Почему она возродилась в эпоху гласности. Для безумных маргиналов в России, как и в других странах, теория заговора имеет абсолютно решающее значение, без нее невозможно понять их мышление. Вероятно, в России в нее верят больше, чем в других странах, включая нацистскую Германию. Гитлер, Геббельс, Геринг и им подобные считали евреев расово неполноценными, ненавидели и презирали их, однако они никогда не верили в гигантский заговор.
В это верили некоторые нацисты, но отнюдь не ведущие лица; в масонский заговор верил генерал Людендорф — фигура, политически не значимая, служившая скорее причиной недоразумений. Политические вожди более высокого уровня и в России, и в Германии полагали, что «Протоколы сионских мудрецов» и прочие теории заговора не следует понимать буквально. С другой стороны, даже среди интеллигенции бытовало подозрение, что нет дыма без огня, — может быть, в сенсационных разоблачениях есть доля правды?
Во всяком случае, как орудие пропаганды «Протоколы» свою роль сыграли, однако для серьезных людей они определенно не стали символом веры. Хотя «Протоколы» упоминались нацистской пропагандой и издавались в Третьем рейхе, официально они так и не были признаны. Похоже, что в России после 1917 года и — повторно — в конце 80 — начале 90-х годов их восприняли охотней. Возможно, это было связано с тем, что в политической элите в течение нескольких лет после большевистского переворота было немало евреев и они были легкой целью для нападок. Но среди лидеров 80-х годов евреев не было, и здесь такое объяснение не годится. Несомненно, вера в «Протоколы» связана с катастрофическими событиями 1917 и 1990–1991 годов, в такой обстановке всегда открывается путь множеству притянутых за уши теорий. По тем же причинам наблюдается оживление астрологии и прочих оккультных «наук».
