Сергей Кара-Мурза - Россия: точка 2010, образ будущего и путь к нему
В социальном плане все народы России несут урон от утраты такого огромного богатства, каким является промышленность страны. Почему же деиндустриализация — это удар именно по русским как народу, по национальной общности? Потому, что за ХХ век образ жизни почти всего русского народа стал индустриальным, то есть присущим индустриальной цивилизации. Даже в деревне почти в каждой семье кто-то был механизатором. Машина с ее особой логикой и особым местом в культуре стала неотъемлемой частью мира русского человека.
Русские стали ядром рабочего класса и инженерного корпуса СССР. На их плечи легла не только главная тяжесть индустриализации, но и технического развития страны. Создание и производство новой техники сформировали тип мышления современных русских, вошли в центральную зону мировоззрения, которое сплачивало русских в народ. Русские по-особому организовали завод, вырастили свой особый культурный тип рабочего и инженера, особый технический стиль.
Разумеется, все народы СССР участвовали в индустриализации страны, а культура индустриализма в разной степени пропитала национальные культуры разных народов, — с этим трудно спорить. Но если в социальном плане осетины или якуты тоже страдают от вытеснения России из индустриальной цивилизации, то это не является столь же разрушительным для ядра их национальной культуры, как у русских. Русские как народ выброшены реформой из их цивилизационной ниши. Это разорвало множество связей между ними, которые были сотканы индустриальной культурой — ее языком, смыслами, образами, поэзией. А назад, в доиндустриальный образ жизни, большой народ вернуться не может.
Из него при таком отступлении могут лишь выделиться небольшие анклавы индустриального уклада, а остаток населения распадется на региональные «племена», которые будут пытаться освоить безмашинный уклад хозяйства и образ жизни. Но народ (а тем более нация) при архаизации сохраниться не может.
При такой национальной катастрофе «угаснет» значительная часть русских, а из остатков возникнут общности с новой, совсем иной культурой, даже если номинально они будут носить звание русских. Утопия «возврата в деревню» в национальном масштабе нереализуема.
Какую часть русского народа деиндустриализация затронула непосредственно? В 1985 г. в РСФСР было 46,7 млн. рабочих. В 2007 г. в промышленности, строительстве, транспорте и связи было 24–25 млн. занятых. Можно приблизительно считать, что за вычетом ИТР и управленцев в России осталось примерно 16 млн. рабочих. Россия утратила две трети своего рабочего класса. Число промышленных рабочих за годы реформы сократилось с 20 до 8,8 млн. (рис. 1–1). Сокращение этого числа продолжается в том же темпе, а молодая смена готовится в ничтожных масштабах (рис. 1–2).
Рис. 1–1. Численность рабочих в промышленности России, млн.
Рис. 1–2. Выпуск квалифицированных рабочих в системе начального профессионального обучения России, тыс.
Мы здесь не говорим о том, что деклассирование является социальным бедствием и означает глубокий регресс для тысяч малых городов, в которых остановлены заводы и фабрики. Ведь в России, в отличие от Запада, промышленность стала в Европейской части, на Урале и в Сибири центром жизнеустройства.
На основании изучения альтернативных программ развития и модернизации российского хозяйства в ХХ веке, исторического опыта реализации разных программ, обсуждения этого опыта в 80-е годы и последующих результатов реформ 90-х годов мы приходим к выводу, что принятая в 1991–1992 годах доктрина преобразования советской хозяйственной системы в «рыночную экономику» содержит фундаментальные ошибки. Попытка воплощения этой доктрины в жизнь неминуемо должна была привести к хозяйственной и социальной катастрофе.
Предупреждения об этом исходили и от советских, и от виднейших западных экономистов. Дж. Гэлбрейт уже в 1990 г. так сказал о планах наших реформаторов: «Говорящие — а многие говорят об этом бойко и даже не задумываясь — о возвращении к свободному рынку времен Смита не правы настолько, что их точка зрения может быть сочтена психическим отклонением клинического характера. Это то явление, которого у нас на Западе нет, которое мы не стали бы терпеть и которое не могло бы выжить» («Известия», 31 янв. 1990).
Психическое отклонение клинического характера — вот как воспринималась доктрина реформ экономистом с мировой известностью, не имеющим причин молчать!
Уже к середине 90-х годов мнение о том, что экономическая реформа в РФ «потерпела провал» и привела к «опустошительному ущербу», стало общепризнанным среди западных специалистов. Нобелевский лауреат по экономике Дж. Стиглиц дает реформе оценку совершенно ясную, которую невозможно смягчить: «Россия обрела самое худшее из всех возможных состояний общества — колоссальный упадок, сопровождаемый столь же огромным ростом неравенства. И прогноз на будущее мрачен: крайнее неравенство препятствует росту, особенно когда оно ведет к социальной и политической нестабильности».[8]
Вдумаемся в этот вывод: в результате реформ мы получили самое худшее из всех возможных состояний общества. Значит, речь идет не о частных ошибках, вызванных новизной задачи и неопределенностью условий, а о системе ошибок, которая привела к наихудшему решению.
Разумным принципиальным решением был бы осознанный и аргументированный отказ от главных постулатов и установок доктрины российских реформ и выработка новой программы восстановления и развития народного хозяйства России. Тактика реализации этого решения — важный, но особый вопрос. В любом случае, независимо от оформления такого решения, продолжать реализацию программы, обреченной на неудачу и уже поставившей страну на грань катастрофы, было бы еще большей ошибкой, чем начинать двигаться по этому пути.
Глава 2
Реформа как попытка изменить «генотип» всех систем хозяйства
Человеческое общество живет в искусственно созданном мире, через который взаимодействует с природой, — техносфере. Каждое общество строит свою техносферу под воздействием и природных условий, и культурных норм. Даже у двух обществ, принадлежащих к разным культурам и живущих в близких или одинаковых природных условиях, техносферы могут существенно отличаться. Заимствование и перенос технологий идут непрерывно, но они всегда сопряжены с большими трудностями и даже сопротивлением общества.
Части техносферы существуют как технико-социальные системы. Сложился даже определенный взгляд на историю и современное состояние общества — через изучение тех технико-социальных систем, на которых базируется жизнеустройство. Одно из направлений обществоведения развивает представление о больших технических системах как институциональных матрицах общества. История формирования и нынешнее состояние институциональных матриц России рассмотрены в книге С.Г. Кирдиной «Институциональные матрицы и развитие России» (Новосибирск: ИЭиОПП СО РАН, 2001).
Сложившись в зависимости от природной среды, культуры данного общества и доступности ресурсов, большие технические системы, в свою очередь, действительно становятся матрицами, на которых воспроизводится данное общество. Переплетаясь друг с другом, эти матрицы "держат" страну и культуру и задают то пространство, в котором страна существует и развивается. Складываясь исторически, а не логически, институциональные матрицы обладают большой инерцией, так что замена их на другие, даже действительно более совершенные, всегда требует больших затрат и непредвиденных потерь.
Например, в силу пространственных, экономических и социальных причин сеть железных дорог складывалась в России совсем иначе, чем в США. В России эта сеть напоминает "скелет рыбы", и отдельные "кости" не конкурировали друг с другом, а были включены в единую систему, в управлении которой очень большую роль играло государство.[9]
Попытки перенести в иную культуру большую технико-социальную систему, хорошо зарекомендовавшую себя в других условиях, очень часто заканчиваются крахом или сопряжены с тяжелыми потрясениями. Попытка в начале ХХ века насильственно разрушить крестьянскую общину в России и превратить крестьян в "свободных фермеров" и сельскохозяйственных рабочих послужила одним из катализаторов революции 1917 года. Когда образованный человек читает, что в начале ХХ века в Центральной России капиталистическая рента с десятины составляла около 3 руб., а крестьяне брали землю в аренду по 16 руб. за десятину, он не может этого понять. Он поклонник Столыпина, а эти данные показывают несовместимость реформы Столыпина с российской реальностью. Не было у правительства достаточно средств, чтобы «оплатить» переход от одной институциональной матрицы (крестьянское хозяйство) к другой (фермерство) при таком разрыве в их эффективности.
