Георгий Корниенко - Холодная война. Свидетельство ее участника
Таким образом, сказанное мне Роджерсом не давало оснований считать решение начать вторжение «сегодня-завтра» уже практически принятым. Информация об этой моей беседе, естественно, была тут же направлена послом в Москву. В Вашингтоне это была вторая половина дня 25 октября, а в Москве уже перевалило за полночь. Поскольку счет тогда шел на часы и даже на минуты, следует иметь в виду, что в те времена телеграммы и в посольстве, и в Москве зашифровывались и расшифровывались вручную, затем доставлялись на местный телеграф для передачи по трансатлантическому кабелю, который имел ограниченную емкость, а бывало, и выходил из строя. В результате от написания даже самой строчной и короткой телеграммы в одном пункте и до прочтения ее в другом проходило нередко часов 8—10, а то и больше.
В данном случае телеграмма посла о моей беседе, корректирующей более раннее сообщение о вторжении «сегодня-завтра», легла на стол руководства МИД в середине дня 26 октября, незадолго до передачи американскому посольству «примирительного» письма Хрущева. Хотя вновь поступившая информация, по словам Кузнецова, была воспринята в МИДе с некоторым облегчением, задерживать передачу письма Хрущева американцам и передокладывать ему не стали, тем более что оставалась в силе и сохраняла свое зловещее значение информация о приведении вооруженных сил США в состояние полной боевой готовности.
Однако, когда с этой телеграммой был ознакомлен Хрущев, которым она тоже была воспринята наряду с другой поступившей к тому времени новой информацией как несколько снижающая остроту момента, возникла идея доработать ранее подготовленный проект письма, в котором речь шла и о Турции, и направить его вдогонку предыдущему письму. Решение же огласить это второе письмо по радио одновременно с передачей его 27 октября американскому посольству в Москве объяснялось, как я понимаю, желанием, чтобы новое письмо стало известно в Вашингтоне как можно быстрее, до того, как там будет подготовлен ответ на предыдущее.
Так оно и получилось. Но, судя по всему, именно факт немедленного предания гласности (в отличие от предыдущей практики) данного письма, в котором наращивались советские требования, вкупе со сбитым в тот же день над Кубой американским самолетом У-2 (что могло быть сделано только находившимися в советских руках ракетами «земля — воздух») вызвали ту напряженность в Вашингтоне 27 октября, из-за которой этот день там окрестили «черной субботой». Будь это письмо Хрущева с упоминанием Турции, как и предыдущее, закрытым, оно было бы, думается, воспринято в Белом доме гораздо спокойнее, тем более что, как теперь известно, там такой вариант уже обсуждался.
Но и в создавшейся драматической ситуации президентом Кеннеди и его ближайшими сподвижниками был найден разумный выход, который оказался приемлемым для обеих сторон (о нем уже говорилось выше): официальная договоренность о выводе с Кубы советских ракет и о невторжении США на Кубу, дополненная конфиденциальной договоренностью о выводе американских ракет из Турции. С американской стороны об этой конфиденциальной части договоренности знали кроме президента всего пять или шесть человек. Для остальных осуществленный в начале 1963 года вывод из Турции американских ракет должен был восприниматься как не связанный с урегулированием карибского кризиса.
В опубликованных в 1968 году воспоминаниях Роберта Кеннеди вопреки фактам говорилось, что при встрече с Добрыниным вечером 27 октября он сказал ему: какой-либо договоренности по Турции быть не может, но одновременно — лишь, дескать, в порядке информации — сообщил, будто президент давно хотел отделаться от ракет в Турции и Италии и уже некоторое время назад дал указание об их выводе оттуда, что и произойдет через некоторое время после завершения кризиса. Однако в 1989 году Тед Соренсен, который редактировал воспоминания Р. Кеннеди, изданные после его смерти, признал, что в дневнике Р. Кеннеди в действительности говорилось о «прямой сделке» по ракетам в Турции и что это он, Соренсен, при публикации воспоминаний «счел нужным подправить эту запись с учетом того факта, что в то время указанная сделка была все еще секретом, известным только шестерым членам Исполкома СНБ».
С учетом полученных вечером 27 октября в Вашингтоне, а по московскому времени уже утром 28 октября одновременно двух американских ответов — одного (официального) на письмо Хрущева от 26 октября и другого (конфиденциального, устного) на письмо от 27 октября — в тот же день, 28 октября, в 17.00 по московскому времени был передан по радио и вслед за этим вручен американскому посольству в Москве положительный ответ Хрущева на письмо Кеннеди от 27 октября. Тем самым была зафиксирована принципиальная договоренность о выводе советских ракет с Кубы в обмен на заверения США о невторжении на Кубу, данные ими и от имени других стран Западного полушария. Параллельно в Вашингтоне в закрытом порядке, через Роберта Кеннеди, было подчеркнуто, что в переданном по радио нашем ответе учитывается конфиденциальная договоренность по Турции. Кстати, то, что американская сторона предложила сделать эту договоренность конфиденциальной, вполне устроило Хрущева, принимая во внимание резко отрицательную реакцию Фиделя Кастро на идею «размена» советских ракет на Кубе и американских ракет в Турции, когда он узнал о ней из опубликованного письма Хрущева Кеннеди от 27 октября.
Для не знавших о конфиденциальной договоренности письмо Хрущева от 28 октября с положительным ответом на письмо Кеннеди от 27 октября, в котором ничего не говорилось о Турции, выглядело как отступление советского лидера от своего требования о выводе американских ракет из Турции. В этой связи строились и до сих пор строятся всякие догадки относительно причин такого отступления. Чаще всего это приписывалось ультимативному характеру беседы Роберта Кеннеди с Добрыниным вечером 27 октября.
В действительности, однако, Роберт Кеннеди никаких ультиматумов не выдвигал. Да, сообщив в конфиденциальном порядке о согласии президента вывести американские ракеты из Турции, он в состоявшейся далее беседе, как и раньше, говорил, что США не могут примириться с нахождением советских ракет на Кубе и не остановятся перед бомбардировкой мест их расположения, если они не будут удалены. Говорил он и о том, что в окружении президента есть «горячие головы», которые подталкивают его к быстрейшему нанесению такого удара. В этой связи Роберт Кеннеди выразил пожелание, чтобы ответ на письмо президента от 27 октября был дан по возможности уже на следующий день, но при этом подчеркнул, что это — просьба, а не ультиматум.
Тем не менее, как свидетельствует в своих воспоминаниях Трояновский, телеграмма Добрынина о беседе с Робертом Кеннеди и поступившая примерно в то же время телеграмма советского посла в Гаване Алексеева о беседе с Фиделем Кастро, сказавшим о наличии у него информации относительно намерения США нанести удар по Кубе в ближайшие 24–72 часа, подталкивали Хрущева и его коллег к тому, чтобы не затягивать дальше с завершением кризиса на предложенной президентом Кеннеди основе, состоящей из двух частей — официальной и конфиденциальной.
К быстрейшему завершению конфликта Москву подталкивали и случившиеся в течение 27 октября два инцидента с американскими самолетами У-2 (один сбит над Кубой, а другой вторгся в воздушное пространство СССР в районе Чукотки), высветившие опасность дальнейшего затягивания кризиса. По свидетельству того же Трояновского, ускорению составления и передачи по радио ответного письма Хрущева 28 октября содействовало и оказавшееся потом ошибочным сообщение об ожидавшемся якобы в тот день новом важном выступлении президента Кеннеди.
Все упомянутые моменты были дополнительными стимулами к скорейшей реализации договоренности. Главным же, что сделало возможным завершение 28 октября острой стадии кризиса, были, несомненно, положительные ответы, данные президентом Кеннеди 27 октября одновременно — хотя и в разной форме — на оба письма Хрущева и на оба поставленных в них вопроса: о невторжении на Кубу и о выводе ракет из Турции. Весьма точно отразил этот факт М. Банди, когда на московской встрече в январе 1989 года сказал, что Кеннеди «фактически согласился с существом обеих писем Хрущева — и от 26 октября, и от 27 октября — при единственном условии, что мы сами позаботимся об удалении ракет из Турции, и не в качестве публичной сделки, а просто потому, что это было бы слишком плохо истолковано нашими друзьями».
После этого Хрущеву, конечно же, не было никакого резона тянуть со своим ответом 28 октября даже без тех дополнительных моментов, о которых говорилось выше. Окончательное урегулирование карибского кризиса заняло еще 3–4 недели, и процесс этот был нелегким. Но острая, самая опасная фаза кризиса завершилась в воскресенье 28 октября 1962 года. Вечером в этот день в Вашингтоне выступал Ленинградский симфонический оркестр под управлением Мравинского, и мы с послом Добрыниным, как и кое-кто из наших американских коллег — членов «пожарной команды по тушению кризиса», смогли уже позволить себе удовольствие присутствовать на этом концерте.
