Георгий Корниенко - Холодная война. Свидетельство ее участника
Да и откуда ему было взяться? Для того чтобы в апреле 1961 года при проведении спланированной еще предыдущей администрацией операции вторжения на Кубу вовремя остановиться, не втянуться в более широкие военные действия против Кубы, а при встрече с Хрущевым в Вене откровенно признать апрельскую авантюру ошибкой, Кеннеди надо было обладать немалым политическим мужеством, и это не могло не быть должным образом оценено советским лидером. А что касается берлинской стены, то, как об этом подробно говорилось в предыдущей главе, возведение ее в августе 1961 года на деле было вынужденным отступлением самого Хрущева от того, чем он грозил Кеннеди в Вене, когда убедился в решимости последнего отстоять права западных держав на свободный доступ и присутствие в Западном Берлине. Так в чем же здесь мог Хрущев усмотреть «слабость» президента?
О том, что Кеннеди произвел на Хрущева в Вене довольно сильное впечатление, я мог судить, в частности, и по такому факту. Во время пребывания Хрущева осенью 1960 года в Нью-Йорке на сессии Генеральной Ассамблеи ООН мне однажды пришлось зайти к нему по какому-то делу вместе с послом Меньшиковым. Возник разговор и о бывшей тогда в разгаре предвыборной борьбе между Ричардом Никсоном, которого Хрущев уже знал по встрече в Москве в предыдущем году, и Джоном Кеннеди, о котором он тогда практически не имел представления. Хрущев поинтересовался нашим мнением о вероятном исходе выборов и особенно о Кеннеди как возможном будущем президенте США. Смысл сказанного в ответ Меньшиковым сводился к тому, что Кеннеди по сравнению с Никсоном малоопытный «выскочка» и, если он и победит на выборах, хорошего президента из него не получится. Я же, в отличие от посла, охарактеризовал Кеннеди как по-настоящему умного, неординарного политика, способного на большие дела, хотя, заметил я, пока еще, конечно, трудно сказать, получится ли из него новый Рузвельт. Затем, летом 1961 года, вскоре после венской встречи, будучи в Москве в отпуске, я случайно встретил Хрущева в здании ЦК КПСС. Он куда-то торопился, но, узнав меня, бросил на ходу одну фразу: «Ты был прав в отношении Кеннеди, а Меньшиков — дурак». Кстати, об этом эпизоде я в начале 1962 года, то есть до карибского кризиса, рассказывал помощнику президента А. Шлесинджеру, о чем упоминается в его книге «Тысяча дней: Джон Ф. Кеннеди в Белом доме».
Суммируя все свои представления о советском и американском лидерах и обстоятельствах того времени, я лично склонен полагать, что Хрущев, решаясь разместить 40 ракет на Кубе, под боком у США, интуитивно надеялся не на слабые, а — как это ни странно — на сильные волевые и интеллектуальные качества молодого президента, то есть именно на то, о чем говорил потом Соренсен, допуская, что Кеннеди мог бы, проявляя благоразумие, а вовсе не слабость, смириться с размещением на Кубе и ста советских ракет при условии, если бы это делалось открыто, по-честному. Но поскольку вторая часть этого «допущения Соренсена» соблюдена советской стороной не была, то не могла сработать и первая. Иными словами, в данном случае еще раз подтвердилась истина, что в дипломатии, как и вообще в политике, важно не только то, что делаешь, но нередко еще важнее то, как делаешь. А здесь интуиции мало, здесь нужен интеллект, а при недостатке собственного, по крайней мере, умение и желание пользоваться интеллектом, знаниями и опытом других.
Семь дней и ночей кризисаПо американской историографии карибский, или кубинский, как он там называется, кризис продолжался 13 дней — с 16 октября, когда президенту было доложено об обнаружении ракет на Кубе, по 28 октября, когда было достигнуто принципиальное компромиссное решение о его урегулировании. Но для всего мира, в том числе для нас, работников посольства СССР в Вашингтоне, кризис продолжался семь дней и ночей — с того момента, когда вечером 22 октября президент Кеннеди поведал миру о своей «находке» на Кубе, и по 28 октября.
Как уже упоминалось, Москва держала руководство посольства СССР в Вашингтоне в полном неведении относительно размещения ракет на Кубе. Более того, через него, как и по другим каналам, шла целенаправленная дезинформация насчет характера советских военных поставок на Кубу.
Поэтому для посольства факт обнаружения там советских ракет средней дальности, о чем заявил Кеннеди в выступлении по радио и телевидению 22 октября (посол Добрынин был поставлен в известность об этом госсекретарем Раском за один час до выступления президента), оказался таким же громом с ясного неба, как и для всего мира.
В течение нескольких дней и после этого Москва продолжала держать посольство в темноте. Не поступило, в частности, никакой реакции на телеграмму Добрынина о беседе с Робертом Кеннеди, который пришел в посольство поздно вечером 23 октября «поговорить по душам». Разговор получился долгим и тяжелым. Со стороны Р. Кеннеди главной была тема обмана президента советским руководством, а посол, не будучи по-прежнему ориентирован Москвой, даже не имел права признать наличие советских ракет на Кубе, что делало разговор еще более крутым, если употребить модное ныне слово.
Как потом рассказывал В. В. Кузнецов, прибывший в Нью-Йорк 28 октября, отсутствие в первые дни кризиса после 22 октября каких-либо указаний или хотя бы ориентировок из Москвы объяснялось царившей там растерянностью, которая лишь прикрывалась бравыми публичными заявлениями Хрущева и составленными в таком же тоне первыми двумя его письмами Кеннеди (от 23 и 24 октября). На деле же с самого начала кризиса у советского руководства возник и с каждым часом нарастал страх перед возможным дальнейшим развитием событий.
Своей кульминации этот страх достиг, похоже, в конце дня 25 октября и в первой половине 26 октября, после чего и появилось «примирительное» письмо Хрущева Кеннеди, в котором впервые хотя в несколько витиеватой, но все же достаточно ясной форме выражалась готовность советской стороны уничтожить или удалить ракеты с Кубы, если американская сторона даст заверения о ненападении на Кубу.
В письме прямо говорилось: «Если бы были даны заверения президента и правительства Соединенных Штатов, что США не будут сами участвовать в нападении на Кубу и будут удерживать от подобных действий других, если Вы отзовете свой флот, — это сразу все изменит… Тогда будет стоять иначе и вопрос об уничтожении не только оружия, которое Вы называете наступательным, но и всякого другого оружия». И далее: «Давайте же проявим государственную мудрость. Я предлагаю: мы, со своей стороны, заявим, что наши корабли, идущие на Кубу, не везут никакого оружия. Вы же заявите о том, что Соединенные Штаты не вторгнутся своими войсками на Кубу и не будут поддерживать никакие другие силы, которые намеревались бы совершить вторжение на Кубу. Тогда и отпадает необходимость в пребывании на Кубе наших военных специалистов».
Поскольку было ясно, что советские ядерные ракеты не могли бы оставаться на Кубе без советских военных специалистов, то в своей совокупности обе приведенные выше формулировки, естественно, вызвали в Белом доме вздох облегчения. Они вполне резонно были истолкованы так, что у Хрущева нервы не выдержали и он пошел на попятную.
Тот факт, что в Белом доме правильно поняли рациональную суть письма Хрущева от 26 октября (при всей эмоциональности и сумбурности этого письма), подтверждается высказыванием Банди на московской конференции о том, что именно это письмо Хрущева было воспринято в Вашингтоне как «впервые излагающее идею размена: вывод ракет с Кубы и предотвращение вторжения на Кубу».
С моей точки зрения, Рубикон (в данном случае — убирать ли ракеты с Кубы) был перейден в Москве 26 октября, когда около пяти часов пополудни А. А. Громыко препроводил американскому послу в Москве Ф. Колеру указанное письмо Хрущева. Впереди оставался только торг о конкретных условиях вывода ракет (а затем и бомбардировщиков).
Однако в Вашингтоне кульминационным оказался следующий день, 27 октября, утром которого из Москвы поступило (а еще до этого было передано по Московскому радио) новое письмо Хрущева, в котором, с одной стороны, более четко говорилось о согласии СССР «вывести те средства с Кубы, которые Вы считаете наступательными средствами», но с другой — дополнительно к обязательству США о невторжении на Кубу, о чем говорилось в предыдущем письме, выдвигалось требование «вывести свои аналогичные средства из Турции».
Загадка двух писем Хрущева явилась основным предметом обсуждения на Исполкоме СНБ в течение 27 октября, как это видно из магнитофонной записи этого заседания, которая стала достоянием гласности в 1987 году. Многое здесь остается неясным и по сей день, поскольку, с одной стороны, за эти годы появился ряд новых устных свидетельств на этот счет и американского, и советского происхождения, а с другой — эти свидетельства не во всем совпадают и порождают новые вопросы.
