Сергей Кара-Мурза - Крах СССР
Так возникает общественный строй-мираж. Бедные в нем как бы исчезают, благополучная половина их просто не видит. Из бедности выхватываются гротескные фигуры, даются с комическими комментариями. Их образ становится частью несуществующего мира. Эта демократия — снятие запрета на геноцид бедных. В этом ее главная суть, все остальное — мелочи.
Что же такое была у нас диктатура пролетариата? Главный ее смысл был в запрете именно на эту демократию. Жесткий запрет на убийство ближнего — для тех, кто сам этого запрета не понимает. Диктатура пролетариата вдруг появилась в России, и почти все ее возжелали именно потому, что наши либералы после Февраля 1917 г. наглядно эту суть демократии всем показали. И русские, которые тогда почти поголовно были крестьянами (хотя бы и фабричными или «в серых шинелях»), очень хорошо эту суть поняли.
Термин диктатура пролетариата в России употреблялся как метафора и не имел классового смысла. Когда во время перестройки начались дискуссии о том, имел ли пролетариат в советской системе диктаторские полномочия, это вызывало недоумение: такие понятия никогда и не понимаются буквально.
В политическом смысле диктатура пролетариата означала, что у богатых было изъято главное средство власти — возможность отвращать людей от участия в выборе жизнеустройства. Бедные действительно стали влиять на ход жизни — даже гораздо больше, чем того хотело советское государство. Другое дело, что через полвека, став «средним классом» или номенклатурой, дети бедных стали легко подвергаться соблазнам, но это уже другая история.
В социальном смысле диктатура пролетариата означала запрет на убийство бедных богатыми. Равный доступ к минимуму пищи, т.е. право на жизнь, был утвержден как не подвергаемый обсуждению. Никаких голосований по этому вопросу не допускалось. Из этого и вытекали 34 млн. пайков во время военного коммунизма для всех горожан: и банкиров, и трубочистов. Из личных симпатий, злоупотребив своей властью, В.И. Ленин выхлопотал паек первой категории (как для молотобойца) для антикоммуниста академика И.П. Павлова и его жены.
Утвердив равенство в вопросе жизни и смерти, диктатура пролетариата была вынуждена наложить мораторий на равенство атомизированных голосов — на демократию для богатых. Иначе, как ни крути, убийство бедных было не остановить.
Возмущение господ «восставшим хамом»
Этот сильный мотив редко выносится на публику культурными людьми и обсуждается в кругу «своих» — люди чувствуют, что это злая, недостойная установка, но трудно с ней справиться. Так было и в те годы.
В 1990 г. в издательстве «Советский писатель» (!) была издана книга И.А. Бунина «Окаянные дни». Эта книга дышит дикой ненавистью к «русскому простонародью». Ее обязательно надо прочесть тем, кто заинтересован в нашей теме. В И. Бунине говорит сословная злоба и ненависть к народу, который оказался не добрым и всепрощающим богоносцем, а восставшим хамом. Читаем у И. А. Бунина:
«В Одессе народ очень ждал большевиков — „наши идут“… Какая у всех [у «всех» из круга Бунина — С. К.-М.] свирепая жажда их погибели. Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».
Для нашей темы интереснее рассуждения рефлексирующих философов, которые стараются анализировать свои противоречивые чувства гуманистов с элитарным самосознанием. К таким философам можно отнести Н.А. Бердяева как представителя интеллектуальной элиты того времени и писателя М.М. Пришвина, который провел 1917 г. и весь период Гражданской войны в гуще деревенской жизни и вел подробный дневник, фиксируя и реальные события, и свои мысли и чувства.
Н.А. Бердяев пишет: «Основное противоречие моего мнения о социальной жизни связано с совмещением во мне двух элементов — аристократического понимания личности, свободы и творчества и социалистического требования утверждения достоинства каждого человека, самого последнего из людей и обеспечения его права на жизнь. Это есть также столкновения влюбленности в высший мир, в высоту и жалости к низинному миру, к миру страдающему. Это противоречие вечное… Когда уравнительная тирания оскорбляет мое понимание достоинства личности, мою любовь к свободе и творчеству, я восстаю против нее и готов в крайней форме выразить свое восстание. Но когда защитники социального неравенства бесстыдно защищают свои привилегии, когда капитализм угнетает трудящиеся массы, превращая человека в вещь, я также восстаю…
Признание верховенства личности означает метафизическое неравенство, различение, несогласие на смешение, утверждение качества против власти количества. Но это метафизическое качественное неравенство совсем не означает социального, классового неравенства. Свобода, не знающая жалости, становится демонической» [13].30
Здесь конфликт ценностей, одинаково важных для личности. Для элитарного сознания Н. Бердяева «метафизическое неравенство» — необходимое условие его бытия, но он, вскормленный Просвещением, «свободой, равенством и братством», одновременно желает социального равенства. На практике совместить эти ценности очень трудно, а в условиях гражданской войны невозможно, надо выбирать. О трагедии этого выбора мятущиеся философы не говорят, но хотя бы помогают нам упорядочить это единство и борьбу противоречий.
Вот, Н. Бердяев качнулся в одну сторону: нельзя лишать трудящихся хлеба на том основании, что «при угнетенности масс культура была красива»: «Как Герцен, как К. Леонтьев у нас, как Ницше, как Леон Блуа на Западе, я очень чувствую грядущее царство мещанства, буржуазность не только капиталистической, но и социальной цивилизации. Но обычный романтический аргумент о наступающем царстве мещанства мне представляется сейчас фальшивым… Нельзя защищать социальную несправедливость на том основании, что социальная справедливость оборачивается мещанством. Это аргумент К. Леонтьева. Нельзя отказаться решать проблему хлеба для трудящихся масс на том основании, что при неразрешенности этой проблемы и при угнетенности масс культура была красива. Это особенно невозможно для христиан» [13].
Но трудящиеся массы восстали — и Н. Бердяев качнулся к социальному расизму, даже на редкость примитивному: «Культура существует в нашей крови. Культура — дело расы и расового подбора… «Просветительное» и «революционное» сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование «белой кости» есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт» [16].
При таких установках в общественной мысли была утрачена умеренная середина — стали возможны лишь взаимоисключающие решения. Возможности компромиссов быстро сокращались.
В оправдание своей вражды к «трудящимся массам», решившийся встать на борьбу за хлеб и правду, идеологи элиты часто выступают в защиту культуры, которой якобы угрожает гибелью власть простонародья. Н. Бердяев пишет: «Народная масса в прошлом имела свою духовную культуру, основанную на религиозной вере, массы же в этот переходный период лишены всякой духовной культуры, и они дорожат только мифами и символами, которые им демагогически внушены, мифами и символами национальными и социальными, расы, нации, государства, классу и пр. При этом всегда происходит идолотворение. Ценности с необыкновенной легкостью превращаются в идолы. Ведь и сама цивилизация может превратиться в идола, как государство, нация, раса, пролетариат, тот или иной социальный строй» [13].
Ну куда податься аристократической личности! Ведь чуть потесни ее у кормушки — и все «может превратиться в идола». Народную массу можно держать в узде лишь с помощью «духовной культуры, основанной на религиозной вере», и мощной полиции. Но это суждение Н. Бердяева ложно: «красивая» сословная культура как «дело расового подбора» (и «при угнетенности масс») как раз и приводит к идолотворению в одной своей ветви и к революции — в другой. Надеяться на то, что «духовная культура, основанная на религиозной вере», всегда будет достаточна для удовлетворения угнетенной массы, есть либеральная иллюзия, навеянная идеологией. Сознание — развивающаяся система, и представление о приемлемом уровне несправедливости меняется.
Тяжело переживая крах либеральных иллюзий, порожденных Февральской революцией, М.М. Пришвин так выразил суть Октября как русского бунта: «горилла поднялась за правду». Но что такое была эта «горилла», как он назвал русское простонародье? Стал М.М. Пришвин размышлять, из чего же она возникла. И уже 31 октября 1917 г. выразил свой вывод почти в притче. Возник в трамвае спор о правде (за Керенского — или за Ленина?) — до рычания. И кто-то призвал спорщиков: «Товарищи, мы православные!».
