Константин Крылов - Русские вопреки Путину
Эти два сценария имеют и свои крайние точки. Например, несправедливо наказанный может не только придумать себе вину, но и поставить себе в вину нечто невинное (например, придумать дополнительный запрет, который якобы был им нарушен), вспомнить какую-нибудь свою тайную вину (например, вообразить, что проницательный отец наказывает его за детский онанизм или «допущенную непочтительность в мыслях» [42] ) и т. п. В конце концов, всегда есть традиционный выход в ничто: самоубийство. Лучше умереть, чем жить под тяжестью несправедливого наказания. Ибо мир, в котором такое возможно, не стоит того, чтобы в нем жить.
Точно так же вытесняющий память о несправедливом наказании может вытеснить ее куда дальше собственной памяти – например, «сорвав зло» на другом невиновном… Но в любом случае все эти выходы далеки от какого бы то ни было «достоинства».
Разумеется, все это предполагает, что ситуация обиды – очевидная невиновность обиженного и очевидный авторитет обижающего – не разрушается. Разрушить же ее можно двумя способами: либо все-таки признать свою вину, либо отринуть авторитет обидчика.
Интересно, что второе сделать обычно сложнее. Мальчику, которого стукнул отец, легче придумать, за что он был наказан, чем признать отца неправым (а в перспективе – потерять к нему всякое уважение). Потому что это признание разрушает его мир, изгоняет из него последний уют – а обижаемые и несчастные очень дорожат остатками уюта. Именно тот человек, который вечно терпит унижения, особенно нуждается в том, чтобы хоть где-то существовала справедливость, чтобы к нему хоть кто-то относился «по-человечески». И он будет цепляться за эту веру даже в том случае, когда факты ей очевидным образом противоречат. Утопающий, хватающийся за соломинку, никогда не признает ее соломинкой.
5
В настоящее время русский народ живет в обстановке всеобщего презрения и ненависти к себе. Все народы мира, во всем остальном враждующие между собой, едины в одном – в своем отношении к русским. Это касается именно всех народов: русские попали в ситуацию коллективной травли, вселенского мальчика для битья, которого с гоготом гоняет по школьному коридору куражащаяся шпана [43] . Разумеется, у компании есть заводила (сильный Запад [44] ), есть ближайшие прихлебатели и подпевалы (те же «новые независимые государства»), а кто-то не участвует или почти не участвует в развернувшейся травле [45] . Но при этом максимальные моральные травмы русским наносит их же собственная элита – или те, кого они считают [46] своей элитой. Воинствующая русофобия как национальная идеология РФ поддерживается прежде всего за счет внутренних ресурсов.
Ее стержнем является именно идеологема национальной вины – и, соответственно, покаяния как тотального признания этой вины и дальнейшей «жизни в муках» как справедливого ее искупления.
Каково должно быть это искупление, редко говорится прямо.
Впрочем, нельзя сказать, что это «совсем непонятно»: на «языке покаяния» можно сформулировать утверждения и требования, которые иначе прозвучали бы чудовищно.
Разберем это на единственном, причем не самом вопиющем, примере. «Не последний в России человек» преспокойно говорит буквально следующее [47] :
«Насколько можно судить по югу России, по Ставрополью, где я часто бываю, именно по русской его части – там живут злые люди. А злой человек не может владеть землей – от этого будет беда и ему, и всем…. Они злы, потому что не покаялись, не искупили своего прошлого…»
Здесь важно то, что произносящий это человек абсолютно вменяем, причем не является коммунистом, и отнюдь не противник частной собственности, в том числе и земельной. Его утверждение состоит в том, что именно русским людям нельзя владеть землей, остальным же можно. «Нельзя» тут надо понимать буквально: русским следует запретить владение даже клочком болота (во избежание некоей «беды всем, и им в том числе»), а всю землю передать в руки других, более замечательных народов.
То есть речь идет о самой обычной колониальной практике, когда у туземцев попросту отбирали территорию, отдавая ее поселенцам, а также малочисленным племенам, оказывавшим колонизаторам услуги. Но колонизаторы хотя бы не обосновывали свои претензии «виной чернокожих перед белыми людьми». Здесь же призыв к низведению русских до абсолютно бесправного положения обосновывается именно «высокими идеалами покаяния».
То же самое можно сказать обо всех прочих «покаянских» утверждениях. За каждым из них стоят вполне конкретные претензии, в совокупности составляющие утверждение: русские должны быть лишены всех прав, всей собственности, всей истории, всех надежд и стать вечным посмешищем и объектом издевательств всех народов мира. Всеобщее счастье человечества, таким образом, получает надежное основание – слезинку русского ребенка, точнее – океаны русских слез.
Безысходность ситуации состоит в том, что все эти вещи говорят народу люди, которых этот самый народ привык воспринимать как авторитетов. Это связано не столько с конкретными лицами, сколько с пиететом, до сих пор питаемым по отношению к «начальству словесному» – писателям, журналистам, телеведущим и прочим «говорящим людям». И когда все эти люди, прямо или косвенно, убеждают народ в том, что народ «плох», «виноват» и «испорчен», народ им все-таки верит. При этом собственное нечувствование реальной вины за собой, разумеется, ставится им же самим себе в дополнительную вину: «до чего же мы закоснели в своей испорченности».
Это сознание своей вины и «наказанности ни за что» – неопределимой, непонятной, разлитой в воздухе – и составляет содержание «духовной жизни русского народа» в конце XX – начале XXI века. Для того чтобы это так и оставалось, в индустрию покаяния вкладываются все новые и новые средства. Собственно, это единственный вид массового духовного производства, который сейчас разрешен: индустрия вины и обиды, производство нежелания жить, провоцирование национального самоубийства как единственного выхода из безвыходного положения. Каковое и происходит: стремительное вымирание русского народа стало главным фактором, определяющим новейшую историю России.
6
В каком-то смысле нынешнее положение русского народа можно сравнить с положением арестованного, из которого выбивают показания. Для этого используются традиционные приемы – пытки, с одной стороны, и убеждение, с другой. После очередного «слоника» или «ласточки» русский народ сажается за стол, и добрый следак объясняет ему, что сотрудничеству со следствием альтернативы нет. «Пойми, даже вопрос так не стоит». И подпихивает ему бумажку, которую надо подписать – «и тогда все кончится».
Арестованный читает бумажку. Понимает, что по совокупности написанного он пойдет под расстрельную статью. И подписывать отказывается. Тогда в ход снова идут кулаки, дубинки, и прочие орудия дознания. И снова стол, и снова ласковый голос следака: «Мужик, пойми – или ты подписываешь, или ты отсюда не выходишь. Потом будет пресс-хата, там сидят злые ребята, они могут много чего с тобой сделать, ты же не хочешь этого? Подпиши, не парь нас, а то мы совсем рассердимся. У тебя что, здоровья много?»
При этом бедолага, попавший под ментовский каток, как назло, вырос в убеждении, что милицию и вообще начальство надо слушаться. И когда следак, так похожий на любимого «дядю Степу» из книжки Михалкова, ласково смотрит на него и говорит «вот здесь подпишись», это даже хуже, чем очередной удар по почкам.
Но единственный шанс, который у него остается, – не сотрудничать со следствием. Ничего не подписывать. Не признавать вину, которую ему клеят эти, в погонах…
Не говоря уж о том, что и погоны у них какие-то сомнительные.
История
О непримиримом трупоборчестве
Опубликовано на АПН 23 ноября 2006 года
Непримиримость – вещь скорее полезная, чем вредная. Культивировать непримиримость иной раз даже и полезно, особенно на фоне непрерывной долбни «сдайтесь по-хорошему, проникнитесь интересами общественности». Упертое стояние на своем – это как сейф. Ценности лучше хранить в сейфе, иначе раскрадут, профукают или обменяют на чечевичную похлебку.
Но если у людей не остается ничего, кроме непримиримости, то это неиллюзорный кирдык. «Все деньги ушли на покупку сейфа для денег».
Это, впрочем, еще не самое худшее. Дело в том, что само содержимое сейфа – то есть тот «пазитифф», который, собственно, нуждается в защите – далеко не всегда имеет постоянную ценность. Это не «золотой запас», каким бы его мы хотели считать. В большинстве случаев его ценность связана с внешними обстоятельствами – как стоимость бумажных денег. А значит, она подвержена «колебаниям курса», и, в частности, инфляции. И может получиться так, что вместо сокровища, которое есть смысл оберегать, в сейфе лежит гора бумажек, «керенок». Которые можно и нужно было в свое время пустить в оборот, да профукали момент – больно хорошо стерегли. А теперь ими только печку топить.
