Евгений Гильбо - ПОСТИНДУСТРИАЛЬНЫЙ ПЕРЕХОД и МИРОВАЯ ВОЙНА Лекции по введению в социологию и геополитику современности
Производственный центр будет разрабатывать процессы управления, модернизировать боевые процессы и формировать непосредственно технику и системы управления этой техникой, которая реализует разработанный модернизированный боевой процесс. Следовательно, проектируется боевой процесс в целом, затем проектируется под него техника, затем проектируется под него на аппаратном уровне система управления. Всё это мгновенно реализуется уже автоматическим производством, и прямо с конвейера, из–под 3d принтера или ГПС–ки идет в бой. Это и есть цикл боевого процесса.
Мы видим, что боевой процесс является калькой производственного процесса. Из него вытекает суть новых экономических отношений. Бизнес эпохи реиндустриализации — это бизнес, основанный на таких производственных циклах. Производственный цикл и боевой цикл — это практически одно и то же. Производственные отношения определяет организация производства, организация частей, организация снабжения, то есть вся военная организация.
Ресурсы для производства новой техники невелики по массе. Это — не массовые ресурсы — некоторое количество композитных материалов, некоторое количество сырья для производства микросхем. Нужны дорогие, но зато в небольшом количестве, редкоземельные металлы. Сами производственные процессы могут быть отнесены к разряду нанотехнологий.
В России ни кто не знает, что такое нанотехнологии. Знают, что есть какие–то графеновые трубки, народ считает нанотехнологиями экономические лампочки. В реальности нанотехнологии — это технологии формирования этих самых микросхем, изделий из композитных и новых материалов. Это требует небольших по объему ресурсов, очень небольших объемов энергии, очень небольшого по объему и размерам производственного оборудования. А вот интеллектуальная составляющая продукта составляет 99% его добавленной стоимости. В результате производственные базы оказываются очень невелики и включены в систему боевого применения. Производство военной техники, разработка боевого процесса и боевое применение сливаются теперь в один процесс.
В ХХ веке это были различные процессы. Во Второй Мировой с одной стороны была промышленность, с другой стороны — фронт. Одни занимались производством, другие — боевым применением. Эта система осталась в наследство после второй мировой. В США до сих пор есть военно–промышленный комплекс, и есть боевое применение. В России, кроме сталинского ВПК, ничего другого нет. Его периодически пытаются реанимировать, на его базе решается вопрос, есть ли жизнь после смерти. Этим сейчас занят товарищ Рогозин. После смерти гальванизировать можно, но жить это не будет.
Там где мы видим реальные процессы боевого применения, например в Израиле, уже соединяют боевую и производственную составляющие, но и они пока в начале этого пути. У Израиля сейчас единственная постоянно воюющая армия, поэтому им это приходится делать. Они это делают интуитивно, еще не отрефлексировав. Стратегического мышления там тоже не везде хватает, но процессы уже идут в том направлении, которое мы предвидим.
Военная каста
Кто же способен вести современную войну? Разумеется, военные. В эпоху массовых армий понимание, кто может быть военным, в значительной мере стёрлось. Сегодня война – дело небольших силовых организаций, и в этих организациях лишним людям места нет.
В СССР было огромное количество военных институтов, которые на самом деле были инженерными ВУЗами. Большая часть учреждений высшего образования министерства обороны были не военными, а инженерными вузами. Там каким–то образом изображалось что–то, относящееся к военному делу — допотопная шагистика, какие–то военные приемы, но по сути это были инженерные вузы. Оттуда выходили ребятки с высшим инженерным, им вешали среднее военное.
Что такое среднее военное образование? Пацанчик, который умеет быть командиром. Из ребят, которые выходили из этих училищ, получались по большей части такие командиры, как из меня балерина. Лохи лохами, вежливо говоря. Им вешались погончики. Отличить по мундиру, где лоховатый инженер, а где правильный военный, было невозможно. Даже на уровне отдела кадров это была не до конца отличимая процедура. Касты военных командиров не было.
Пытались сделать какие–то элитарные войска, например ВДВ. Там пытались применять украденные из американской кастовой армии методы накачки боевого духа. Но реально это были просто–напросто колхозники, которых научили играть в Зарницу. Колхозники – это в лучшем случае. Самые лучшие десантники были как раз из колхозников. То, что было из городов — это было… ну, махновская армия была лучше. Если хотите посмотреть, что из себя представляют советские–постсоветские десантные войска — прогуляйтесь по Москве второго–третьего августа.
Внутри ГРУ была попытка выстраивания военной касты. Были правила, которые действительно должны быть у военных. Были боеспособные подразделения, которые были способны осуществлять реальные боевые операции. Были пацанчики, которые понимали, что надо делать, как надо делать. Это были реальные военные, которые представляли собой военную касту.
Проблема СССР заключалась в том, что отсутствие реального кастового воспитания было не только на уровне низовки. Оно было и на уровне командования. Личный состав скажем генштаба, служб министерство обороны — это больше похожее на гражданские учреждения чем на то, что из тебя должны представлять военные структуры.
Всё это — результат естественного разложения армии, которая не соответствовала по своей организации реальной структуре вызовов, технологий, и вообще реальному образу жизни, который сложился. Она превратилась в нечто, ставшее имитацией армии. Дошло до того, что система ПВО вела какого–то пацанчика на любительском аэропланичке от самой границы, и никто не дал приказ его сбить только потому, что в это время был главнокомандующий на даче. Как будто на даче у главнокомандующего нет спецсвязи… Вдруг выяснилось, что в этой огромной неповоротливой армии никто на себя не берет никакой власти и ответственности. После этого стало ясно, что такая армия просто не нужна. Даже самые лучшие советские генералы, которых я знавал (скажем, генерал Варенников, который обладал исключительной для этой среды способностью командовать, брать на себя ответственность), даже они в сложных ситуациях не были готовы идти на риск переламывания ситуации, как показала история августа 1991–м года.
Для новых военных структур будет очень важным провести правильное разделение между инженерно–техническим персоналом и военными, которые занимаются стратегией и боевым применением. Очень важно понять, что у инженера погон быть не должно.
В военно–промышленном комплексе СССР у всех генеральных конструкторов были погоны таких размеров, что когда приходил представитель заказчика, ему можно было этим погоном глотку заткнуть. В Генштабе понимали, какое нужно вооружение. Но приезжает на соответствующую фирму представитель Генштаба и начинает объяснять, что ему надо. Генеральный конструктор говорит «нет, тебе надо вот это». А как я буду спорить с генеральным конструктором, когда я полковник, а он генерал–полковник?
В результате качество вооружения катилось по наклонной. Часто делали вещи хорошие, но не те, которые нужны. Когда началось реальное боевое применение в 90–е годы, пришлось всю эту советскую технику в лучшем случае модернизировать. Какую не модернизировали – всю списали.
Военную касту и инженерный персонал необходимо четко разделить. В маленьких консорциях кажется, что всё можно делать по–дружески. Но если не разделить, лезут проблемы. Инженерно–технический персонал должен заниматься своим делом и не влезать в вопросы боевого применения. Здесь важен совершенно другой подход, важна воля. А воля — это интуитивное знание, что надо делать.
Абсолютная уверенность в своей интуиции и готовность рисковать, готовность продавливать свое решение — то, что необходимо для военной касты. Ребята, которые рискуют по–настоящему, управляют рисками, играют в риски – это военные. Остальные – не военные. Если этого не понять, будет тот же крах, что у СССР и у советской армии.
База и элиты
Важнейшим вопросом для постиндустриальной боевой части оказывается вопрос базирования.
Допустим, ты сделал такую систему, где–то в подвальчике установил производственные мощности, посадил группу пацанчиков, которые грамотно синтезируют боевые процессы, организуют проектирование, выдают на гора боевую технику. Дальше ты начинаешь применять эту боевую технику. Вскоре тебя вычислили, пришел лесник — всех разогнал. Поскольку будут уже не шутки, лесник не будет разгонять, а просто всех покоцает.
Главный вопрос в данном случае — вопрос скрытности базирования, а это уже вопрос непростой. Решить вопрос скрытности можно, но нельзя его решить абсолютно. Поэтому встает вопрос обороны. Значит, выжить может только база, которая обладает критической массой, необходимой для самообороны, для выживания. Она, конечно, не так грандиозно и монстроподобна, как, скажем, авиабаза двадцатого века, но и маленькие террористические группы крайне уязвимы. Где–то посередине этого лежит некая устойчивая военная организация, устойчивая военная база.
