Юрий Пивоваров - Русская политика в ее историческом и культурном отношениях
Просто милюковцам (в широком смысле; не только шедшей за ним фаланги кадетов) показалось — и они не ошибались, — что пришел подходящий час, власть зашаталась и наконец-то можно ее гнать и самим становиться властью. То есть общество (не все, конечно, но милюковского пошиба — а это было большинство) ощущало и осознавало себя Анти-властью по преимуществу. Или иначе: постулировалось фундаментальное противостояние двух сущностей, двух субстанций — Общества и Власти. Следовательно, игра шла смертная, «на вынос» одного из двух.
Конечно, все это не укладывается в рамки публичной политики. Более того, оказывается, что как только ситуация позволяет, русские публичные политики мгновенно готовы эту самую публичную политику похерить, схватиться за «рогатину» и айда на «медведя». И удивляться здесь нечему. Ведь две альтернативные субстанции … Но было еще обстоятельство, толкавшее общественников на крутые действия.
Нормальная (западного типа) публичная политика — это конкуренция и сотрудничество различных общественных сил. Этот процесс происходит в рамках и на основе конституции, других юридических норм, а также достигнутого консенсуса — не все ведь дано отразить и выразить в праве — по поводу того, что можно и что нельзя. Одним из результатов всего этого является формирование власти, функционирование которой строго ограничено в социальном пространстве и времени. — У нас же публичная политика — в целом — превратилась в перетягивание каната между властью и обществом. Не «общественники» спорили друг с другом (спорили, безусловно, однако не этот спор был главным) и в этом споре порождали власть. Напротив, власть, породив публичную политику, стала в ней важнейшим игроком. И на это милюковцы согласиться не могли. С некой абстрактной точки зрения они были правы. В классических западных демократиях так не бывает.
Но как «дважды два» было ясно, что Россия, во-первых, не классическая западная демократия, во-вторых, и Запад прошел большой путь к этой «классике», в-третьих, и это связано со вторым, и у них публичная политика начиналась при активном участии традиционной власти (США здесь не в счет, это особая история). Да, традиционная европейская власть (монархии) отличалась коренным образом от русского самодержавия. В Европе и до всякой публичной политики существовало полисубъектное общество, где короли играли важнейшую роль, но не единственную. - «Общественники» все это знали и понимали. Следовательно, могли (должны) были учитывать в своей практической деятельности. Тем более, что имели дело с такой властью (хотя и она в тот период существенно трансформировалась, чего не заметить было не возможно).
Да, лидеры и теоретики русского общества все это и знали и замечали. Подтверждением служат их научные труды, публицистика, речи. — Но когда дело доходило до дела это отбрасывалось и на первый план выдвигалось неполитическое, традиционно русское «мочить в сортире» (это на языке нашего современника, сто лет назад изъяснялись несколько иначе). И вот такое несоответствие понимания и деланья требует объяснения.
Скажу предположительно и осторожно: будучи порождением русской истории и русской власти, общество не могло не иметь их родовых черт. Среди них «политическое» отсутствовало, преобладали властно-насильнические и некомпромиссные (а с кем мог идти на компромиссы Моносубъект?). Будучи порождением «европеизированной субкультуры», т. е. европейской культуры приказным порядком насаженной на русской почве, общество — в известном отношении — было чуждо основной массе населения, оставленной, как в резервации, в «традиционной старомосковской субкультуре». И во многом общество не понимало, что происходит в этой многомиллионной толще. К тому же оно и не могло представить себе всего того, что будет в стране и со страной после страстно вожделенного им свержения и разгрома «до основания» традиционной власти. Правда, никто тогда такого помыслить не мог. Последующее вышло далеко за рамки самых опасливых предчувствий…
Вот пример моему осторожному предположению. В своих «Воспоминаниях» П.Н. Милюков касается вопроса об отречении Николая II. — В 90-е годы я немало писал на тему «правопреемства» и, надеюсь, сумел показать, какое громадное значение для властно-моносубъектной политики имеет «правильное» и «легитимное» (как все это понимается в самой политии). — П.Н. Милюков говорит: в вопросе правопреемства власти он придерживался позиции немецкой юридической науки — «Rechtsbruch» («перерыв в праве», «разлом права», «разрыв права», «разрыв в праве». - Ю.П.). Это означает, что «разрыв в праве», «перерыв в праве» принципиально не только возможен, но и допустим (хотя, конечно, ничего хорошего в этом нет). То есть это «неприятность», с которой приходится мириться и которая, так сказать, не смертельна для общества.
Это — действительно так. В Европе. Там «Rechtsbruch» во властной сфере не парализует жизнь всего социума (вспомним кризис 1958 года во Франции, паралич IV Республики, действия де Голля; было весьма напряженно, однако страна не впала в кому). Другие правовые институты продолжают функционировать. В моносубъектной Русской Системе нарушение принципа правопреемства власти, «Rechtsbruch» именно этой Субстанции в конечном счете ведет к параличу всего и вся.
Впрочем, П.Н. Милюков признается: его «тактика потерпела крушение». Но именно «тактика»! Не «стратегия», не общее видение! А ведь он был выдающимся историком, искушенным политиком, вообще он был — «голова». Что же говорить о других «общественниках»…
Хотя имелись «общественники» и иного склада. Они понимали всю сложность процесса становления на Руси public policy. Один из них Максим Ковалевский, крупнейший русский ученый, человек, действительно, готовый к публичной политике. При этом он насквозь, без иллюзий видел всю неподготовленность русских либералов к демократии. Более того, их нежелание учиться политике, их нежелание смотреть на происходящее прямо, а не с умильно-лукавой слезой. В декабре 1905 года М.М. Ковалевский в письме своему другу, тоже известному ученому, А.И. Чупрову так описывал осеннее пребывание в гуще революционных событий: «..Я вынес впечатление дома умалишенных, в котором одни стачечники знают, что делают, а революционеры к ним примазываются, уверяя, что они пахали. Сами же стачечники добиваются вовсе не восьмичасового рабочего дня, так как наиболее умные дают себе отчет, что последствием будет закрытие фабрики, что, впрочем, уже и оправдывается. Они рассчитывают на психическое воздействие, какое их стачка произведет на правительство, которое кажется им преувеличенно слабым и потерявшим всякую нить. Либеральные земцы все протягивают руку налево, несмотря на причиняемые им обиды, боятся обнаружить классовый интерес, жалуясь, что их грабят или собираются грабить, повторяют, как попугаи, взятую напрокат формулу "всеобщий, равный и тайный", не понимая или не желая понять, что при ней выбор обеспечен тем, кто посулит крестьянам землю даром. Вся эта либерально-демократическая комедия с торжественно-надутым Муромцевым в роли председателя и каркающим Кокошкиным в роли конституционного советника, с Милюковым, пробирающимся в дамки, и Петрункевичем, мечтающим пока только о портфеле, производит впечатление сплошной мерзости. Господа эти все боятся — даже того, чтобы называть вещи по имени: бунт матросов — бунтом, а грабеж усадеб — грабежом. У кого есть деньги, переводят их за границу, торопясь … Паника и умиление перед собственным великодушием! А народ, озлобленный экономическими настроениями, порождаемыми стачками, набрасывается с яростью на студентов, жидов и интеллигенцию, которая, в свою очередь, ничего не находит другого, как обзывать его черной сотней и хулиганами, или еще заявлять, что все неистовства черни вызваны подстрекательством полиции».
Доктринерство, идейная нетерпимость, инфантильный максимализм и т. п. были характерными чертами либеральной общественности. Вот, к примеру, в описании того же М.М. Ковалевского его поездка в Харьков и выступление с докладом о Булыгинской думе в Юридическом обществе тамошнего университета: «Мне было известно враждебное отношение широких общественных слоев к крайне несовершенному и по ограниченности своих функций, и по своему составу законосовещательному органу … Но я никак не ожидал, что в провинциальной среде отношение к Булыгинской конституции было столь отрицательно … Фактически, она, разумеется, давала мало. Но в ней были зародыши дальнейшего развития. Мне казалось, что уж этим одним Булыгинская дума могла привлечь к себе некоторые симпатии. Все это я хотел передать моей аудитории». — Однако прогрессивная харьковская интеллигенция, в передаче самого же Ковалевского, следующим образом реагировала на его идеи: «Докладчик — почтенный профессор, но умственно ограниченный и не понимает, что все дело во всеобщем голосовании и законодательной автономии Думы».
