Игорь Аверкиев - В ожидании людоедов; Мутное время и виды на будущее

Версальский договор опутал побеждённую в Первой мировой войне Германию мощной сетью всевозможных экономических и политических ограничений, в результате которых естественные процессы экономического, социального и политического развития страны были искусственно замедлены или извращены (долго описывать, как именно). Это, в свою очередь, привело к эффектам, по форме близким к эффектам описанного выше «проблемного транзита».

Пропуская сотни печатных листов подробностей и причинно-следственных связей, можно сказать, что межвоенная Германия, имея одну из самых модерных социальных структур и экономик и один из самых высоких уровней социально-экономического развития, но скованная «версальской травмой», значительно хуже, чем её западные и северные соседи, переживала проблемы республиканского становления, капиталистической цикличности и «восстания масс». В результате: перманентный политический кризис Веймарской либеральной демократии; один из самых тяжелых в мире вариантов Великой депрессии; самое массовое в Европе коммунистическое движение и не проходящее чувство национального унижения, глубоко травмирующее элиты и народ — создали в стране ситуацию тягостной «социальной усталости», массового страха за личное и государственное будущее и полного недоверия к существующим политическим институтам и доминирующим политическим альтернативам («либерально-демократической» и «коммунистической»). В итоге в Германии, как в «какой-то» Португалии, возник «эффект проблемного транзита» и был запущен процесс формирования авторитарного режима, культа личности, корпоративных институтов, бюрократического этатизма и безудержного национализма.

Но.

Главное отличие германского нацизма от романского и балканского фашизма — идеологизация, институционализация и технологизация насилия. То есть германский нацизм возвёл политическое насилие в государственный абсолют, в базовую технологию управления. Именно имманентная готовность и способность власти на массовое, публичное, систематическое и жестокое насилие превращает авторитарный режим в тоталитарный, ибо делает невозможной любую нелояльность. Плюс, конечно, сама тоталитарная идеология.

Почему тоталитарная идеология и массовое, публичное, систематическое и жестокое насилие стало возможным в послевоенной Германии?

С одной стороны, насилие — технологически самый простой способ решения любых проблем. Почему же люди прибегают к насилию гораздо реже, чем могли бы и даже чем хотели бы? Потому, что применение насилия, как правило, сопряжено со значительными издержками: моральными, социальными (наказание) и материальными (результативность насилия тем выше, чем оно высокотехнологичней, то есть дороже). Поэтому, чтобы государство решилось на массовое, публичное, систематическое и жестокое насилие, нужно, чтобы элиты и «социальное большинство» согласились на эти издержки или придумали, как их минимизировать.

Материальные издержки, связанные с массовым и систематическим насилием, тем менее значимы, чем богаче, современнее и высокопроизводительнее общество. У Германии, несмотря на поражение в войне и «версальскую проблему», промышленно-экономический потенциал был более чем хорош, его лишь надо было окончательно «освободить», «вдохнуть жизнь».

Социальные издержки (угроза наказания) в «нужных сферах насилия» могут сниматься идеологией и соответствующей правовой политикой государства. Третий Рейх брал на себя эту проблему.

Сложнее всего избавиться от моральных издержек. Это значит, что элиты и простолюдины в основной своей массе не должны сопереживать жертвам насилия, как внешнего, так и внутреннего. Одной идеологии «внутренних и внешних врагов» для освобождения от «греха массового, систематического и жестокого государственного насилия» — мало. Такую идеологию глубоко и лично могут воспринять только определённые люди — люди настрадавшиеся, загнанные в угол, обозлённые, экзистенциально потерянные, деморализованные.

Гипотеза: такими и были многие, если не большинство, немцев после трёх катастроф, обрушившихся на них за десять с небольшим лет: поражение в начатой ими самими Великой войне, с последующим, затянувшимся на многие годы, общенациональным унижением; крах национальной государственности в облике беспорядочной Веймарской республики — это в помешанной-то на порядке Германии; социальная катастрофа Великой депрессии — обнищание и разорение миллионов немцев и угроза всего этого ещё над большими миллионами. Ни одна из этих трёх катастроф в отдельности не привела бы к моральному разрушению целого народа, но в совокупности эти катастрофы были реально разрушительны.

Думаю, если бы все три катастрофы сошлись на Англии или Франции — то с ними случилось бы примерно то же самое, что и с Германией, в том или ином виде. Только, может быть, во Франции фашистский тоталитаризм был бы замещён коммунистическим.

Злую шутку сыграли с немцами и их высокая, по тем меркам, образованность и культура, и их реальное величие как нации, их вполне заслуженное национальное самомнение, бесчисленные заслуги перед цивилизацией. Другие бы, небольшие, невеликие народы, привыкшие страдать от соседей и обстоятельств, ничем особенным себя перед миром не проявившие, потерпели бы ещё, окуклились бы, тихо набычились, сберегая себя. Но немцы не пережили контраста и сорвались. Чем выше поднялся, тем ниже упадёшь.

Недостаточные, конечно, объяснения для того, чтобы понять, как у целого народа так могло снести крышу. Как, в общем-то, не понять, как во времена исторически параллельного сталинского коммунизма наш народ, кардинально отличавшийся от немецкого, прежде всего, массово более низким уровнем образования и культуры, и вовлечённости в модерные отношения, впал в почти такое же безумие. Собственно говоря, только Великая освободительная война и спасла нас от окончательного коммунистического разложения.

Германский нацизм есть порождение трёх великих мировых событий: Российской революции 1917 года, Версальского договора 1919 года и Великой депрессии 1929-1930-х годов. Но германские бедствия усугублял и отличал от прочих стран именно Версальский договор, в котором страны Антанты не смогли сдержать свою жадность и мстительность, забыв, что, не боясь последствий, загонять в угол можно только слабого. Сильных в угол загонять нельзя.

После Второй мировой войны урок был учтён, причём, обеими сторонами — редкий случай в истории.

После прихода в 1933 году германских нацистов (Национал-социалистической рабочей партии Германии — NSDAP) к власти началось обратное влияние германских нацистов на романских и балканских фашистов, существенно изменившее облик этих авторитарных по сути режимов в сторону их большей радикальности (прежде всего, в сторону милитаризации и антисемитизма).

В конечном счёте, оценка фашизма зависит от простого выбора, что считать «настоящим фашизмом»: условно «фашизм Муссолини до 1933 года» (без мировой войны, расизма, евгеники, концлагерей и холокоста) или «фашизм Гитлера» (с мировой войной, расизмом, евгеникой, концлагерями и холокостом). Но это вопрос вкуса. Можно, конечно, схитрить и объявить все фашизмы «сущностно одинаковыми», но тогда мы опять придём к неразрешимым проблемам, связанным с определением этой самой «общей фашистской сущности».

Нужно брать пример с современных фашистов — они сделали свой выбор. Подавляющее большинство разновидностей современного фашизма — это мифологическое продолжение именно германского нацизма, а не «романо-балканского фашизма». Кстати, современный фашизм существует почти исключительно в гражданской, негосударственной форме. Современный «гражданский фашизм» — это субкультурный феномен, живущий, в основной своей массе, на социальной платформе общественных объединений (формальных или неформальных), даже если они называют себя «партиями».

Сравнивая фашизм в обеих его исторических формах («романо-балканской» и «германской») с авторитаризмом, для меня важны три вещи.

Во-первых. Романские фашистские и профашистские режимы Муссолини, Франко и Салазара (и им подобные в послевоенное время, особенно в Латинской Америке) — это авторитарные режимы, порождённые особенностями конкретного исторического места и времени, но содержащие в себе все основные авторитарные признаки, перечисленные в предыдущей главе.

Во-вторых. В отличие от романских и балканских фашизмов, германский нацизм абсолютно исторически уникален (случаен), хотя и породил массу последователей по всему миру. И именно вследствие этой уникальности его более или менее аутентичное воспроизводство оказалось невозможным, в отличие от его тоталитарного собрата — российского коммунизма, который оказался вполне себе воспроизводим по всему миру в основных своих качествах. И дело не в том, что, кто кого победил во Второй мировой войне, тот и стал тиражироваться. Но это отдельная тема.