Сергей Кургинян - Содержательное единство 1994-2000
На уровне элиты такой подход означает следующее.
Первое. Элита ставит над собою хотя бы закон для самой себя. Закон настоящего, системного "общака". И начинает соблюдать хотя бы его, жестко карая любые нарушения.
Второе. Элита на следующем этапе, не консервируя достигнутое, а отрицая его отрицание Социальности, быстро переходит от принципа "в законе" к принципу закона с большой буквы. Всякое нарушение этого Закона своими представителями она карает так же, как нарушение закона последним парием своего общества. То есть доказывает, что перед Законом все действительно равны.
Третье. Параллельно с подобным "самоотрицанием через самоутверждение и саморастворение в Законе" элита все более прочно выстраивает всю систему связей самой себя с культурой и ценностями своей страны.
Эти три этапа (и механизмы перехода от одного к другому без консервирования достигнутого на предыдущем этапе!!!) может выстроить только совокупный властный субъект. В этом случае речь будет идти о самом оптимальном для России сценарии – об управляемом ускоренном элитогенезе, представляющем собой реальный переход от капитализма первоначального накопления к нормальным формам социального устройства.
Сразу же начнет задаваться вопрос: "Как же те или иные негодяи? Эти навязшие на зубах олигархи? Эти ненавистники страны и стабильности?" Ответ здесь один: отбор на каждом из трех этапов должны осуществлять не люди, а правила! Решать, кому какое место занять в новой системе власти, должен не Путин и не его властная вертикаль. Иначе все кончится тиранией и беспределом. Путин должен только соблюдать правила. Если в новой ситуации самым успешным в этих правилах станет Березовский – он и должен получить приз. Если он станет самым неуспешным – он должен выйти из игры. Но ничего не может быть бредовее и омерзительнее попытки найти "козлов отпущения" в той ситуации, которая здесь нами описана. Попытки искусственно выводить из игры те или иные элементы в соответствии со своим начальственным разумением и произволом.
Итак, первый из возможных сценариев – это управляемый ускоренный элитогенез, инициированный самой властью (он же – революция сверху).
Здесь главным действующим лицом (в метафизических терминах – главным антагонистом блуда и хаоса) является тот, кто сколь угодно свирепо, но дает ответ на главные общественные проблемы, спасая элиту от беспредельной самокомпрометации. Заезженные образы Петра Первого и Столыпина не должны компрометировать саму идею подобного спасения. Кроме того, спекуляция на образе Петра со стороны нынешней власти слишком комична для того, чтобы размывать и профанировать все, что связано с этой противоречивой фигурой. Петр Первый не отдавал Черное море, а завоевывал его. Если же говорить о провале революции сверху, то здесь нет и не может быть более яркой фигуры, чем Михаил Горбачев. Эту яркость и определенность еще более высветили события последнего времени. Они наконец сняли с Горбачева ту часть кармы, которая была навязана сплетнями о зловещем масонстве, зловещей включенности Горбачева в суперпланы неких суперзлых сил.
Частная драма и инициированное ею позитивное переосмысление образа Раисы Горбачевой, новые детали биографии Горбачева, никак не укладывающиеся в демонический миф о супернегодяе, продавшем СССР за миллиарды долларов и место в мировом правительстве, лишь расставили все точки над i, окончательно разъединив персоналистский и исторический план одной и той же неоднозначной и никак не сводимой к штампованным определениям личности Михаила Сергеевича. И это разъединение оказалось еще одним напоминанием и предостережением нашей власти, нашей элите, всей минимально благополучной (материально и психологически) части нашего общества.
Решайте проблемы – или платите страшную цену за то, что, имея формальные (из вашего статуса вытекающие) возможности для этого решения, вы самим существом своим этой форме не соответствуете. Решайте проблемы, а не выступайте в роли рабов на галере виртуозного византизма. Решайте – или… или революция снизу!
Второй сценарий – революция снизу
Либеральный универсальный империализм – очень трудно реализуемая проектная ипостась. Но в ее отсутствие либерализм просто мертв. Начало этого омертвления (еще при видимости сохранения власти) знаменует себя "синдромом непризнанности чудовищной страной". Изучение этого синдрома возможно разными способами. Смысл же изучения в том, чтобы (поскольку это еще возможно) не повторять белый трагифарс в его либеральной модификации. Слишком велика будет цена такого повтора. Интересующее нас изучение лучше всего проводить, по-видимому, соотносясь с феноменами великой литературы той эпохи, когда омертвление элиты великой страны уже привело к катастрофе, глубина осмысления которой была доступна только таланту большого художника. Всмотримся же – в себя и в Предшествующее.
Если элита не выполняет свои функции перед макросоциумом, этот макросоциум должен ее "избыть". Но – именно избыть как целое, устранить с дороги как коллективную несостоятельность. С точки зрения Духа истории, Юсупов и Распутин ничем не отличаются друг от друга. Они не смогли решить общественных проблем? Прочь с дороги! Решать будут другие. Это будут кровавые и неоптимальные решения. Вина же историческая и вина моральная далеко не тождественны. Были бы они тождественны – вообще невозможна была бы трагедия. И разве отождествление этих двух вин в предшествующее десятилетие, все эти сюсюканья по поводу чьих-то благолепных свойств, все эти противопоставления "страшных зверств" чьему-то индивидуальному благородству, не представляют собой в конечном счете именно отрицание Трагедии, а значит и отрицание истории? У Платонова в "Сокровенном человеке" герой, белый офицер, Маевский, мечтает "разойтись и кончить историю". Потом его бронепоезд штурмует отряд матросов. Платонов говорит о своем герое: "До конца своего последнего дня Маевский не понял, что гораздо проще кончить себя, чем историю". К герою этому мы еще вернемся. А сейчас о самом этом подходе, высшим выявлением которого является, конечно, Булгаков.
Почему сейчас так важно всмотреться в эту фигуру на пороге новых исторических испытаний? Почему такое всматривание является не частью культурного отдохновения, а конкретной работой политического ума у тех, кто отвечает сейчас за процесс? Потому что здесь, в этом лишенном пиетета и негативизма всматривании в Булгакова, как раз и содержится, по-видимому, некий резервный потенциал того, что можно назвать "историческим стыдом", стыдом за пошлость белогвардейщины как самооправдательного монолога с самим собой после пинка под зад. Обычно боль этого пинка заговаривают разного рода моральными сентенциями. Мол, да, пнули. Но какие же идиоты те, кто пнули, какие они омерзительные некультурные типы (Шариковы)! Какой же ужас они варганят. И какие же на их фоне мы благородные, интеллигентные и неправомочно отвергнутые.
Дальше идет смакование тех жутких форм, в которых некультурность и хамство творят суд над культурой и благородством. Историческая состоятельность выводится за скобку и приносится в жертву абстрактной моральной убедительности. Это и есть первый шаг к самоиндульгенции, самооправданию за поражение. То есть шаг к позорной капитуляции, реальный позор которой смягчается виртуальным упражнением под названием "наше благородство – их низость".
Отношение к своей исторической роли и ее сопряжению с морально-ценностным Абсолютом – вот основная коллизия любого политика, поставленного в ситуацию, близкую к экстремальной. Это отношение не может строиться по принципу "либо-либо". Политик не циник и не моралист. Он и есть то, в чем человечество преодолевает противоречия между цинизмом и морализмом. Он есть мучительный, конкретный в своей практичности и одновременно всеобщий по своему значению, неявный, внутренне противоречивый ответ на вопрос об очень непростом синтезе. Этот ответ и есть выход из тупика, в который загоняет человечество временами дух истории. И выход этот всегда трагичен. Фактически этот выход и есть трагедия. И присущий ей дух музыки одновременно есть дух истории. Политикам эпох величайших испытаний мы только и можем в философском плане порекомендовать как можно глубже прочитать Булгакова и прочитать его не как осуждающую сентенцию, а как Великий упрек. Читайте Булгакова и учитесь! Учитесь не чему-нибудь – а великому стыду поражения. Стыду, в котором автор не отделяет себя от героя, не отделяет художника-творца и творца-политика.
Ибо Булгаков не смог (в отличие от Шолохова – и в этом несопоставимость их художественных дарований) нащупать и обнажить нерв трагедии в том, что происходило у него на глазах. Речь шла не об осанне революционному величию. Речь шла именно о постижении того синтеза, который лежит по ту сторону непримиримого, казалось бы, противоречия между моральной и исторической правотой, между судьбой индивидуума и судьбой коллективной. Проще всего в этом противоречии встать на чью-то сторону. Чуть труднее (но, видит Бог, тоже не так уж трудно) размыть грань между вопиющими непримиримостями. И невероятно трудно проложить дорогу к отрицанию их взаимного отрицания.
