Пётр Кропоткин - Хлеб и воля

Не приписывая, впрочем, этим догадкам большего значения, чем они заслуживают, мы можем тем не менее сделать из них следующий вывод: революция примет в различных европейских странах различный характер, и уровень, которого она достигнет по отношению к социализации продуктов, не будет одинаковым.

Следует ли из этого, что страны более передовые должны приспособляться в своём движении к странам более отсталым, как думают некоторые? Нужно ли ждать, пока идея коммунистической революции созреет у всех народов? Конечно, нет! Да если бы мы даже этого хотели, это было бы невозможно: история не ждёт запоздавших.

С другой стороны, мы не думаем, чтобы даже в одной и той же [стране революция произошла с такой стройностью, о какой] мечтают некоторые немецкие и русские социалисты. Очень вероятно, что если один или два из больших городов Франции — Париж, Лион, Марсель, Лиль, Сент-Этьен или Бордо, — провозгласят Коммуну, то и другие тотчас же последуют их примеру, и то же самое произойдёт ещё в нескольких, менее крупных городах. Некоторые каменноугольные и промышленные центры, точно так же, вероятно, не замедлят отпустить своих хозяев и организоваться в свободные группы.

Но по деревням многие местности ещё не дошли до этой ступени развития: рядом с восставшими общинами будут и такие, которые останутся в выжидательном положении и будут продолжать жить при индивидуалистических порядках. Но когда крестьяне увидят, что ни судебный пристав, ни сборщик податей не являются требовать с них налогов, они не будут относиться к революционерам враждебно (как это было при Республике в 1848 году), а напротив того, извлекут всё, что смогут, из нового положения и начнут сводить свои счёты с местными эксплуататорами. Со свойственным всем крестьянским восстаниям практическим смыслом (вспомним только, с каким усердием крестьяне, в 1792 -м году, обрабатывали земли, отнятые ими у помещиков, заграбивших мирские земли), они примутся за обработку земли, своей и отнятой у местных богачей, монастырей, и т. д., которая станет им тем более дорога́, что над ней не будет тяготеть никаких налогов и закладных процентов.

Что касается внешних сношений с другими странами, то повсюду в Европе и Америке будет царить революция, но революция в различных видах: в одном месте унитарная, в другом федералистическая и повсюду, более или менее, социалистическая. Единообразия, конечно, не будет и быть не может.

Но вернёмся к нашему восставшему городу и посмотрим, при каких условиях придётся ему заботиться о своём продовольствии.

Прежде всего является вопрос, где взять нужные припасы, если вся нация ещё не пришла к коммунистическому строю?

Возьмём какой-нибудь большой французский город, хотя бы столицу Франции. Париж потребляет ежегодно миллионы пудов хлеба, 330.000 быков и коров, 200.000 телят, 300.000 свиней и больше 2.000.000 баранов, не считая другой живности. Кроме того, ему требуется ещё около полумиллиона пудов масла и до двух сот миллионов яиц и всё остальное в соответственных количествах.

Мука, и хлеб привозятся из Франции, из Соединённых Штатов, из России, из Венгрии, из Италии, из Египта, из Индии; скот — из Германии, Италии, Испании, даже из Румынии и из России. Что же касается до бакалейных товаров, то нет страны в мире, которая не присылала бы в Париж свою дань.

Посмотрим прежде всего, каким образом можно будет устроить доставку в Париж или во всякий другой большой город, тех припасов, которые выращиваются в французских деревнях, и которые крестьяне с величайшей охотой пустят в обращение.

Для государственников этот вопрос не представляет никаких затруднений. Они прежде всего ввели бы сильно централизованное правительство, вооружённое всеми принудительными средствами: полицией, армией, гильотиной. Это правительство распорядилось бы составить список всего, что производится во Франции, разделило бы всю страну на известное число продовольственных округов и повелело бы, чтобы такой-то продукт, в таком-то количестве, был бы привезён в определённый день в определённое место, на определённую станцию, был принят таким-то чиновником, сложен в такой-то склад и т. д.

Мы же вполне убеждены в том, что такое решение вопроса не только не желательно, но и совершенно неосуществимо, что оно не более как чистая фантазия, — утопия. Можно мечтать о таком порядке вещей, сидя у себя дома, с пером в руках, но на практике он оказывается физически невозможным, так как совершенно забывается живущий в человеке дух независимости. Последствием такого, якобы порядка был бы всеобщий бунт: не только одна Вандея, но целых три или четыре, — война деревень против городов, восстание всей Франции против того города, который осмелился бы навязать ей подобные приказы[5].

Довольно с нас якобинских утопий! Посмотрим, нельзя ли устроиться как-нибудь иначе.

В 1793-м году деревня морила голодом большие города и убила этим революцию. А между тем известно, что урожай хлебов во Франции в 1792–93 годах не был меньше обыкновенного; и есть основания думать (Мишле), что он был даже больше. Но, завладев значительною частью помещичьих земель и собрав с них урожаи, деревенская буржуазия не хотела продавать свой хлеб за ассигнации, которые Революция пустила в обращение, а держала его у себя в ожидании повышения цен или появления золотой монеты. И никакие, самые строгие меры, принимавшиеся Конвентом с целью заставить продавать хлеб, никакие казни не могли ничего поделать с этой стачкой крестьян против городов. Между тем комиссары Конвента, как известно, не церемонясь, гильотинировали спекулянтов, а народ вешал их на фонарях; и всё-таки хлеб оставался в деревнях, тогда как городское население голодало.

Но что предлагали в то время крестьянскому населению в вознаграждение за его тяжёлый труд?

Ассигнации! Клочки бумаги, цена на которые падала с каждым днём, на которых стояла цифра в пятьсот ливров, когда они в действительности не стоили и десяти. За билет в тысячу ливров нельзя было купить даже пару сапог, и очень понятно, что крестьянин не хотел отдавать труд целого года за кусок бумаги, который не дал бы ему даже возможности купить новую блузу.

И до тех пор, пока крестьянину будут предлагать не имеющие ценности клочки бумаги — будут ли это ассигнации или «трудовые чеки», — будет повторяться то же самое. Припасы будут оставаться в деревнях, и город их не получит, сколько бы ни гильотинировали и ни топили крестьян.

Крестьянину нужно предлагать не бумаги, а такие предметы, в которых он непосредственно нуждается: веялку и косилку, в которых он теперь отказывает себе, скрепя сердце; одежду, которая защитила бы его от непогоды; лампу и керосин, чтобы заменить его лучину; заступ, грабли, плуг, — одним словом всё то, чего он лишён теперь, не потому, чтобы он не чувствовал потребности в этом, а потому что в его жизни, полной лишений и тяжёлого труда, множество предметов недоступно для него по своей цене.

Пусть город примется тотчас же за производство того, что необходимо крестьянину, вместо того, чтобы выделывать разные безделушки для украшения дамских туалетов. Пусть парижские швейные машины шьют, вместо приданых для кукол, рабочие и праздничные одежды для крестьянина; пусть заводы займутся выделкой земледельческих машин, заступов и грабель, вместо того, чтобы ждать, пока англичане пришлют эти вещи в обмен на французское вино!

Пусть город пошлёт в деревню не комиссара, опоясанного красным или разноцветным шарфом, с приказом везти припасы в такое-то место, а пусть пошлёт туда друзей, братьев, которые скажут крестьянам: «Привозите нам свои продукты и берите из наших складов всё, что хотите». Тогда жизненные припасы будут стекаться в город со всех сторон. Крестьянин оставит себе то, что ему нужно для собственного существования, а остальное отошлёт городским рабочим, в которых он — в первый раз во всей истории —увидит не эксплуататоров, а братьев.

Нам скажут, может быть, что это требует полного переустройства общества. Для некоторых отраслей несомненно так. Но есть множество таких отраслей, которые смогут очень быстро приспособиться к тому, чтобы доставлять крестьянину одежду, часы, мебель, утварь и простые машины, за которые теперь город заставляет так дорого платить. Ткачи, портные, сапожники, жестяники, столяры и многие другие могут без всякого затруднения оставить производство предметов забавы и роскоши, ради труда полезного. Нужно только, чтобы люди прониклись мыслью о необходимости такого преобразования, чтобы они смотрели на него, как на дело справедливое и прогрессивное и перестали предаваться любимым мечтаниям теоретиков — о том, что «революция должна ограничиться завладением прибавочною стоимостью, оставив в прежнем виде производство и торговлю».

Именно в этом заключается, по нашему мнению, весь вопрос — в том, чтобы предложить крестьянину в обмен на его продукты не клочки бумаги, — что бы ни было на них написано, — а самые предметы потребления, в которых он нуждается. Если это будет сделано, жизненные припасы будут отовсюду стекаться в города. Если этого не будет — мы будем иметь в городах голод со всеми его последствиями: реакцией и подавлением революционного движения.