К барьеру! (запрещенная Дуэль) - К Барьеру! (запрещённая Дуэль) №31 от 03.08.2010
Миронов очень искренне: «Эта угроза, наверное, будет существовать до конца моих дней. После трех покушений на меня я уже ничего не исключаю».
Прокурор скоренько соскользнул с неожиданно всплывшей и очень неудобной темы покушений: «С какого телефона Иван звонил Вам где-то около ноля часов 17 минут 17 марта?».
Миронов: «С телефона, который у него был специально для меня и для матери».
Прокурор быстро, словно боясь куда-то не поспеть: «Назовите номер!»
Миронов: «Я и нынешний свой всякий раз проверяю, когда деньги на него кладу, а уж тот помнить… Их столько за это время перебывало! Я писатель, а не математик».
Прокурор снова спешит с компрометирующим свидетеля вопросом: «Согласно исследованной судом детализации телефонных переговоров Вашего сына, в ночь с 16 на 17 марта зафиксировано его пребывание базовой станцией в поселке Крёкшино».
Миронов твёрдо: «Я ответил, что ответил. Иван позвонил и сказал, что он уже дома».
Прокурор не унывает: «Вам известно, где находился и чем занимался Ваш сын 16 марта?»
Миронов: «16 марта он мне звонил».
Прокурор заходит на новый круг, почему-то не сгоняемый с него судьёй за вопросы уже звучавшие: «Где находился и чем занимался Иван в ночь с 16 на 17 марта 2005 года?».
Миронов спокойно, терпеливо, сочувствуя незадачливой прокурорской доле поддерживать чужое обвинение: «Если он мне прозвонился в 12 часов ночи и сказал, что он дома, я надеюсь, что он лег спать».
Прокурор: «Что он лег спать – это Ваше убеждение?»
Миронов: «Быть убеждённым – это быть рядом. Но и по телефонному мне звонку, и по показаниям на следствии его соседки Аллы Михайловны, - он был дома».
Прокурор хищником завис над свидетелем: «Согласно детализации телефонных переговоров, Ваш сын в ночь на 17-е вел телефонные переговоры с Александром Квачковым…»
Вскакивает Иван Миронов: «Возражаю, Ваша честь! Нет подтверждения, что именно я вел эти переговоры».
Прокурор чуть пятится: «Ваш сын связывался по телефону с Александром Квачковым?»
Миронов: «Конечно, например, когда передавал мои книги для Военно-Державного союза».
Прокурор: «Подобные контакты ранее имели место?»
Миронов: «Вряд ли. Иван и Саша очень разные люди».
Прокурор: «Имелись ли у Вашего сына какие-либо интересы в поселке Жаворонки?»
Миронов: «Иван проговаривал идею сделать небольшой косметический ремонт бабушкиной квартиры, говорил, что, может, попробует договориться с рабочими Роберта».
Прокурор усмехается: «Ближе, чем в Жаворонках, эту проблему нельзя было решить?»
Миронов: «В наших условиях невозможно пустить к себе в дом абсолютно незнакомых людей».
Прокурор: «Проявлял ли Ваш сын какой-либо интерес к уголовному делу Квачкова, Яшина и Найденова?»
Миронов: «Не знаю, насколько острый интерес был у самого Ивана, но с самого начала я говорил ему, что это провокация с далеко идущими последствиями. Так что внимание было заострённым».
Прокурор с улыбкой человека, достающего камень из-за пазухи: «При обыске по месту проживания в его персональном компьютере был обнаружен файл…»
Встает подсудимый Иван Миронов: «Ваша честь, прокурор вводит в заблуждение присяжных заседателей, мой персональный компьютер не изымался…»
Прокурор повышает голос: «В его персональном компьютере…»
Подсудимый Иван Миронов, не уступая по тональности прокурору: «Это неправда!»
Судья просит принести дело, несколько раз перечитывает протокол обыска, убеждается, что прокурор действительно передернул факты: при обыске у Ивана Миронова обнаружили не файл в компьютере, а диск с материалами уголовного дела. И, о чудо!, впервые за многомесячное фокусничанье с документами и фактами прокурор просит прощения за ошибку. Просит прощения ПРОКУРОР! У всех в зале противоречивые чувства восторга и скепсиса. «Кается», - ликуют одни. «Прикидывается», - морщатся другие. Но этот кисло-сладкий компот чувств все равно приятен.
Прокурор с неспадающим жаром: «Откуда у Вашего сына компакт-диск с уголовным делом Квачкова, Яшина, Найденова?»
Миронов остужает его пыл: «Это мой компакт-диск, копированный мною и переданный мною ему как доказательство провокации с далеко идущими последствиями. Там ведь с первых строк обвинительного заключения видно, как это грубо и нагло состряпано… Где я взял материалы закрытого тогда судебного дела – это моё профессиональное журналистское ремесло, приёмы которого я раскрывать не намерен. Зачем Вам лишние труды».
Адвокат Чепурная возвращается к памятному дню: «Уточните, Ваш сын рассказывал, где он был утром 17 марта 2005 года?».
Миронов: «Дома он был, и тому есть авторитетные свидетели, которые это доказывали и суду, и следствию. И то, что Иван, несмотря на подтверждённое алиби, тем не менее два года отсидел в тюрьме и продолжает оставаться на скамье подсудимых, я не воспринимаю иначе как месть за меня».
Зловещим облаком слово «месть» зависло в судебном зале. Расплачиваться отцу за свою честную жизнь судьбой сына – что может быть горше!
Допрос свидетеля исчерпан.
«У меня ходатайство, Ваша честь», - заявляет Миронов-старший. Негодования или изумления – чего там больше-меньше выплеснулось на лицо судьи в тот миг - трудно сказать, но точно взрывным оказался этот «коктейль судьи Пантелеевой».
«Какое ещё ходатайство?! – взрывом громыхнуло в суде. - Вы – свидетель!»
Удивительно спокойно Миронов переживает бомбардировку, ощущение, что готов к такой атаке: «Ну а как же мои права свидетеля? Статья пятьдесят шестая, Ваша честь»?
Судья, поупиравшись, сдаётся, выводит присяжных заседателей и впервые на этом суде нехотя допускает ходатайство свидетеля по уголовному делу. Даже судью, оказывается, можно заставить исполнять закон.
Миронов оглашает ходатайство: «Прошу признать недопустимым доказательством по данному уголовному делу лингвистическое заключение на мою книгу «Приговор убивающим Россию», поскольку…»
Судья быстро втискивает между словами Миронова свою кавыку: «Я Вас останавливаю. Право дачи оценки обвинению свидетелю не предоставляется. Иные ходатайства у Вас есть?».
Миронов надеется заставить судью хотя бы ещё раз соблюсти закон: «Ваша честь, закон не ограничивает…»
Судья ледяным тоном: «Суд принял решение. Иные ходатайства у Вас есть?»
Миронов: «Прошу ознакомить присяжных заседателей с содержанием книги «Приговор убивающим Россию», так как лингвистическая экспертиза искажает и извращает ее содержание, что неудивительно, когда лингвистическое исследование проводит специалист по северо-американским индейцам».
Судья повторяет полюбившуюся ей формулировку отказа: «Право дачи оценки обвинению свидетелю не предоставляется!».
Спор судьи со свидетелем, вернее восстание свидетеля против беззакония судьи – какая уникальная для наших судов коллизия, где свидетель – практически уравненная в правах с подсудимым категория. Фыркнешь, зыркнешь на него - и он уже затихорился, бедняга. А тут свидетель смеет выступать с ходатайством! Крамола! Бунт! Крушение устоев! Погруженная в думу о непостоянстве общественного бытия, судья закрыла заседание, повелев народу освободить помещение. Народ покорно потёк к выходу. Это привычное глазу овечье послушание сохранило в судье малую кроху уверенности в завтрашнем дне.
Потерпевшим по закону можно всё: плеваться, кусаться, а, главное, лгатьГромкие судебные процессы потому и называются громкими, что вокруг них, за пределами зала судебных слушаний, постоянно разгорается шумиха, возникают споры, вспыхивают скандалы, сенсации, молниям подобные, ошарашивают любопытствующих граждан. Именно такой сенсацией громыхнуло заявление «крёстного отца» российского олигархата Чубайса, пребывающего на данном процессе в бедственном статусе потерпевшего - «терпилы». Будучи убежденным в виновности подсудимых, он, Чубайс, не желает, дескать, чтобы покушавшиеся на его жизнь получили реальные сроки. В жалостливость Чубайса, понятно, верится с трудом не только потому, что он известен своей людоедской беспощадностью к гражданам России в ходе проводимых им реформ. Все помнят, как в самом начале процесса, еще в 2005-м году, в беседе с Александром Прохановым, опубликованной в газете «Завтра», в ответ на предложение писателя простить обвиняемых Чубайс ответил ликующим отказом, заявив, что зло должно быть непременно наказано. Откуда же теперь, пять лет спустя, эта внезапно проснувшаяся в бывшем энергетике и нынешнем нанотехнологе «милость к ближним»?.. Вокруг неожиданного «помилования» настораживает мельтешня представителя Чубайса в суде, его наперсника и оруженосца Гозмана, который, распространяя среди журналистов чубайсовское сенсационное отпущение грехов подсудимым, сам тем не менее рьяно настаивает на том, что вердикт будет, безусловно, обвинительным, лживо, вопреки материалам суда утверждая, что подсудимые были схвачены «на месте преступления практически с оружием в руках», что «машина Ивана Миронова находилась на месте преступления» в момент покушения... Гозман публично на все радиоголоса заявляет, что подсудимые - психически больные люди и должны быть изолированы от общества. Верхом обвинительной риторики этого достойнейшего либерала и психотерапевта, как сам себя именует Гозман, является сравнение происшествия на Митькинском шоссе с покушениями на Александра Второго и Петра Аркадьевича Столыпина – ни мало-ни много ставя Чубайса в один ряд великих мира сего, павших от рук террористов.
