Роза Люксембург - Кризис социал-демократии
Противоположность между обоими государствами проявилась в полном свете. Там медленное индустриальное развитие, остановившийся рост народонаселения, государство ранть, создающее, главным образом, заграничные финансовые общества, отягощенное большими колониальными владениями, которые оно удерживает с большим трудом и стараниями; здесь-молодой, сильный, стремящийся на первое место капитализм, который рыщет по свету в поисках колоний. О завоевании английских колоний — нечего было и думать. Таким образом, алчность немецкого капитализма могла быть направлена кроме Азиатской Турции, прежде всего, на французское наследство. Это наследство к тому же представляло удобную приманку для того, чтобы сделать Италию, за счет Франции, безвредной для австрийских наступательных тенденций на Балканах и, при помощи общих интересов, прикрепить ее к тройственному союзу. Ясно, что немецкие притязания в Марокко должны были в высшей степени беспокоить французский империализм, если принять во внимание, что Германия, укрепившись в какой-либо части Марокко, могла всегда в любом месте зажечь пожаром все северо-африканские владения Франции, население которых находилось в хроническом состоянии войны с французскими завоевателями. Окончательное отступление и успокоение Германии устраняло лишь эту непосредственную опасность, но все же сохраняло всеобщее беспокойство во Франции, и создавшееся противоречие в мировой политике [3].
Своей Мароккской политикой Германия не только вступила в противоречие с Францией, но также снова и непосредственно столкнулась с Англией. Здесь в Марокко, в непосредственной близости от Гибралтара, где находится второй важнейший пункт перекрещивания дорог Британской империи, имеющих мировое политическое значение, неожиданное появление немецкого империализма с его претензиями, с его избыточной энергией, проявленной при этом выступлении, должно было быть понято, как демонстрация против Англии. Даже формально протест Германии направлялся прямо против сделки Франции и Англии относительно Марокко и Египта 1904 г., и немецкое требование ясно и лаконически заявляло, что Англия должна быть устранена от Мароккских дел. Неизбежный результат преследования ни для кого не мог быть тайной. Сложившееся тогда положение прекрасно обрисовано в одной из лондонских корреспонденции "Франкфуртской газеты" от 8 ноября 1911 г.:
"Вот следствие: 1000000 негров на Конго, и вопли негодования и ярости в "коварном Альбионе". Вопли Германию, конечно, не трогают, но что будет с нашими взаимоотношениями с Англией, т. к. то, что сейчас есть, не может долее продолжаться, существующее положение или должно привести, по всем историческим вероятностям, к ухудшению, т. е. к войне, или же должно быть в ближайшее время изменено к лучшему… Экскурсия "Пантеры," как снова удачно выражается берлинский корреспондент «Франкфуртской» газеты, была подводным ударом, показавшим Франции, что Германия еще существует… Относительно действия, которое должно было оказать здесь это выступление, в Берлине ни в коем случае не могли сомневаться; по крайней мере, здешние газетные корреспонденты нисколько не сомневались, что Англия энергично выступит на французской стороне. Как может "Норд-дейтше Альгемейне Цейтунг" все еще утверждать, что Германия имеет дело "только с одной Францией". В течение нескольких столетий в Европе наблюдается постоянно возрастающая чувствительность по отношению к политическим интересам. Когда кого-нибудь угнетают, то на основании политических законов, управляющих нами, одни преисполняются радостью, другие заботою. Когда два года тому назад, происходила боснийская торговля между Австрией и Россией, Германия появилась на сцене в "блестящем вооружении", хотя в Вене, как говорили потом, охотнее остались бы одни… Совершенно непонятно, каким образом могли думать в Берлине, что англичане, которые только что пережили период решительного антинемецкого настроения, позволят сразу убедить себя, что наши отношения с Францией совсем их не касаются. Вопрос ведь шел, в конце концов, о власти, т. е. подводный толчок, как бы ни был он дружелюбен, представляет из себя нечто довольно ощутительное. Никто не может предсказать, как скоро за этим последует удар кулаком в зубы. С тех пор положение стало несколько менее критическим. В момент, о котором говорил Ллойд-Джорж — как мы знаем, наверное, — грозила явная опасность войны между Германией и Англией… Как будто бы в результате политики, которую проводил сэр Эдвард Грей и его последователи, о правильности которой здесь не место распространяться, можно было ожидать от них другого поведения в Мароккском вопросе. Нам кажется, что если в Берлине поступают таким образом, то уже вследствие одного этого берлинская политика осуждена на неудачу".
Таким образом, империалистическая политика в передней Азии, как и в Марокко, создала конфликт Германии с Англией и Францией. Каким же образом сложились взаимоотношения Германии с Россией? Что лежит в основе этого столкновения? При погромном настроении, неизбежно возраставшем в немецком обществе за ближайшие недели войны, верили всему. Верили, что бельгийские женщины протыкают глаза раненым немцам, что казаки едят стеариновые свечи и разрывают за ноги на куски младенцев, верили также, что целью русской войны является аннексия немецкой империи, уничтожение немецкой культуры и установление абсолютизма от Варты до Рейна и от Киля до Мюнхена.
Соц. — демократический "Хемницер-Фольксштимме" писал 2 августа:
"В этот момент мы все чувствуем обязанность прежде всего бороться против русского кнута. Немецкие женщины и дети не должны стать жертвами русского зверства, немецкая страна не должна быть жертвой казаков. Ведь, если победит Антанта, в Германии будут хозяйничать не английский гувернер и не французский республиканец, но русский царь. Поэтому мы защищаем в данный момент все, что принадлежит немецкой культуре и немецкой свободе, против беспощадного варварского врага".
Франкфуртская «Тагеспост» восклицала в этот же день:
"Мы не хотим, чтобы казаки, которые заняли все пограничные пункты, проникли в нашу страну и принесли гибель нашим городам. Мы не хотим, чтобы русский царь, миролюбию которого социал-демократия не поверила даже в день объявления его мирного манифеста, и который является злейшим врагом русского народа, — господствовал бы хоть над одним немцем".
Кенигсбергская «Фольксцейтунг» ("Народная газета") писала 3 августа:
"Никто из нас, будь это военнообязанный или нет, ни на одну минуту не может сомневаться, что пока продолжается война, он должен сделать все возможное, чтобы удержать далеко от наших границ позорный царизм, т. к. если он победит, тысячи наших товарищей будут брошены в ужасные русские тюрьмы. Под русским скипетром не может быть и намека на право самоопределения народа; не может существовать социал-демократическая пресса, будут запрещены все союзы и собрания, и поэтому никому из нас не может придти в голову мысль, следует или не следует допускать, чтобы победила Россия. Сохраняя наше отрицательное отношение к войне, мы все должны стремиться охранить себя от произвола тех негодяев, которые управляют Россией".
На отношении немецкой культуры к русскому царизму, являющемуся основанием для поведения социал-демократии в этой войне, мы еще остановимся. Что же касается стремления царя к аннексии немецкой империи, то это так же мыслимо, как то, что Россия хочет аннексировать Европу или луну; в этой войне вопрос о существовании стоит лишь для двух государств: для Бельгии и Сербии. Против обоих направлены немецкие пушки с воплями, что дело идет о существовании Германии. С людьми, верующими в существование ритуальных убийств, как известно, не может быть никаких дискуссий. Для людей же, которые следуют известной политической точке зрения, а не инстинктам черни, и не ходячим шовинистическим выдумкам, рассчитанным на чернь, должно быть ясно, что русский царизм также преследует цели аннексии Германии, как и аннексии луны. Во главе русской политики стоят отъявленные негодяи, но не сумасшедшие, и политика абсолютизма, при всех своих свойствах, имеет то общее со всякой другой политикой, что она действует не в безвоздушном пространстве, но в мире реальных возможностей, где вещи твердо стоят на своих местах. Что же касается опасения арестов и пожизненой ссылки немецких товарищей в Сибирь, так же как распространения русского абсолютизма на Германскую империю, то государственные деятели кровавого царя, при всех своих внутренних недостатках, являются лучшими материалистами, чем наши партийные редакторы: эти
государственные деятели, конечно, знают, что политическая форма государства не может вводиться всегда по желанию, но что всякая государственная форма соответствует определенному экономическо-социальному основанию; они знают на своем собственном горьком опыте, что даже в России социальные отношения переросли их господство. Они знают, наконец, что господствующая реакция в каждой стране может проводиться и переноситься в соответствующей форме; что немецким классовым и партийным взаимоотношениям соответствует разновидность абсолютизма Гогенцоллернского полицейского государства и прусской трех-классной избирательной системы. При объективном рассмотрении положения, нет никаких оснований беспокоиться, что русский царизм серьезно вздумает покушаться, даже в невероятном случае своей полной победы, на эти продукты немецкой культуры.
