Чарльз Эндрейн - Сравнительный анализ политических систем

В общем, ученые–чиновники отнюдь не направляли свой профессионализм на осуществление в китайском обществе коренных перемен. Идеалы конфуцианства — гармония и порядок, а не покорение природы и преобразование общества. То обстоятельство, что мандарины старались избежать открытых жестоких конфликтов, особенно таких, которые могли поколебать устои существовавшего строя, ослабляло тягу к переменам. Духу конфуцианства отвечало поддержание древних традиций и обычаев Китая. Почитание предков, уважение к старшим, культ классической литературы, недоверие к теоретическим дисциплинам, враждебное отношение к абстрактному мышлению, неприятие технических новшеств — все это способствовало сохранению существующей общественно–политической системы. Аграрный бюрократический авторитарный режим распался лишь в конце XIX — начале XX в., когда Китай пережил иностранные вторжения и потерпел унизительное поражение в войне; тем самым был расчищен путь для революционных преобразований, имевших место после второй мировой войны[35].

Восстановление в 1868 г. в эпоху Мэйдзи императора как главы официальной власти вызвало к жизни процесс индустриализации японского общества, продолжавшийся в последующие пятьдесят лет. В отличие от китайских мандаринов, следовавших Конфуцию и отметавших какие бы то ни было инновации, японская бюрократия того времени была заинтересована в индустриализации страны, в защите ее от иноземных захватчиков и применении стратегии госкапитализма для модернизации общества. Почему Япония за указанный период добилась более серьезных результатов социально–экономических преобразований по сравнению с Китаем? Ключ к пониманию сути дела дают культурные, структурные и поведенческие различия. Политические деятели эпохи Мэйдзи не только делали упор на прагматические инструментальные ценности, но и смогли так органично соединить традиционные верования с современными принципами, что первые стали содействовать индустриализации. Это было положительно воспринято гражданами, начавшими активно помогать императору укреплять могущество нации при помощи модернизирующих структур, таких, как профессиональная бюрократия, армия, крупные частные корпорации, учебные заведения, политические партии. Коллегиальное руководство и проведение определенного политического курса обеспечивало быстрый экономический рост.

По сравнению с китайскими мандаринами правители эпохи Мэйдзи более творчески подошли к синтезу традиционных и современных ценностей и обеспечили поддержку промышленному развитию. Мандарины, как мы видели, ставили нравственные ценности выше материальных интересов. Интеллектуальному знанию и этическим нормам отводилась более важная роль, чем процветанию нации. А так как нравственные ценности служили оправданием традиционной власти, они являлись препятствием для технологических нововведений. Японцы же избрали более прагматичный подход. В то время как китайцы тяготели к «ценностно ориентированной рациональности» (выражение Вебера, смысл которого состоит в следующем: хранить верность основным этическим ценностям, невзирая на отвлекающие от них заманчивые цели), японцы придерживались «инструментальной рациональности», выразившейся в поиске наиболее эффективных путей осуществления стоящих перед нацией задач. Как указывают Эдвин О. Рейшауэр и Альберт М. Крейг, «правители эпохи Мэйдзи стремились найти такие формулы, которые бы работали, догмы их не интересовали. Преимущество их состояло в том, что в представлении о конечной цели существовало полное единство взглядов, но они были готовы к любым мнениям» в вопросе о путях ее достижения[36]. Указывая на различие между целями и средствами, они сформулировали принципы активного приспособления: господство над природой, знания как способ достижения успеха в экономике и ориентация на будущее, при которой традиционные взгляды служат для оправдания жертв в настоящем. Мотивационным лозунгом стало достижение наилучших результатов во имя экономического процветания; примером для подражания был японский воин (самурай) с его трудолюбием, бережливостью, дисциплинированностью и эрудицией. Китайцы между тем в конце XIX в. были склонны смешивать цели и средства. Цепляясь за свойственный классике гуманизм, мандарины предпочитали пассивность активности. Гармония с природой отражала потребность в сохранении стабильности и в поиске своего места во Вселенной. Изучение классиков конфуцианства преподносилось в качестве достойной конечной цели. Преклонение перед прежними порядками и почитание предков символизировало решимость во всем следовать традициям. Успехи элиты на конфуцианском экзамене ставились выше массовых успехов в деле развития национальной экономики.

Несмотря на то что и в конфуцианстве, и в философии эпохи Мэйдзи коллективизм преобладал над индивидуализмом, японской культуре была присуща большая преданность нации. Будучи не столь многочисленной, как китайцы, и более однородной нацией, японцы сплотились вокруг своей национальной религии, синтоизма, где император символизировал возрожденную нацию. У китайцев же в большем почете были расширенная семья, клан и род. Они как многочисленная и разнородная нация никогда не отличались всеобщей национальной лояльностью, особенно живущие в сельской местности. Поэтому курс на национальную модернизацию, принятый в начале XX в., отвергал враждебное отношение конфуцианства к общественным преобразованиям.

И в Японии, и в Китае основу культурных связей правителей и управляемых составляли элитарность и патриархальность: женщины оставались в подчинении у мужчин, старшие руководили младшими. Вместе с тем японская система ценностей оставляла за молодыми самураями (бывшими воинами) право становиться чиновниками и бизнесменами — руководителями, обеспечивающими экономическое развитие. Свою лояльность массы доказывали активным служением императору. Считалось, что перед императором все равны; император правил как отец, духовный глава нации, посредник между народом и Богом. Граждане выражали ему сыновью преданность, стремились превратить Японию в богатое и могущественное государство. В отличие от японского императора, китайский монарх не только участвовал в ритуальных церемониях, но и формулировал основные направления государственной политики, от народа ожидалось проявление скорее пассивного повиновения, а не активной деятельности[37].

С поведенческой точки зрения быстрые социально–экономические преобразования Японии эпохи Мэйдзи объясняются тем, что японские правители обладали достаточной волей и властью для проведения в жизнь более радикальной политики. Правящая олигархия, состоявшая из генро (старших государственных служащих), армейских офицеров, чиновников и технократов, действовала как орган коллективного руководства и организовывала массы на участие в национальной модернизации. Всеобщая воинская повинность укрепила военную мощь Японии, в результате чего она одержала победу над Китаем в 1894 и над Россией в 1905 гг. Программы народного образования сделали нацию грамотной, создав возможность повышения рабочими своей квалификации. К 1905 г. школу посещало 90% всех детей. Проводимая экономическая политика способствовала быстрому росту промышленности. В собственности государства находились железные дороги, а также судо–и машиностроительные, чугуно– и сталеплавильные, угледобывающие промышленные предприятия. Часто центральное правительство учреждало такие предприятия, а затем продавало их частным предпринимателям. Большинство из них получало от государства щедрые субсидии, а также защиту от конкуренции со стороны иностранцев. Мощь японского флота способствовала росту экспорта отечественного текстиля. Развитию промышленности и торговли помогало и то, что бизнес облагался меньшим налогом, чем земля. Поощряя использование промышленными фирмами технологий, знаний и новейшей техники ведущих капиталистических стран (США, Великобритании, Франции и Германии), японское правительство помогало процессу развития экономики.

Китайская правящая элита в конце XIX в. не стремилась к проведению политики модернизации. Стратегические решения принимались имперским судом, мандаринами, местной знатью, особенно крупными землевладельцами. Эти олигархи отрицательно относились к западной науке, технологиям и мышлению. Убежденные в том, что Китай олицетворяет собой высшую ступень цивилизации, они противостояли любым попыткам соединить «восточную этику» с западными научными достижениями. Отношение конфуцианских властителей к коммерции было двойственным. С одной стороны, они уделяли большое внимание нормам повседневной жизни: трудолюбию, бережливости. Экономический успех свидетельствовал о сыновней почтительности. Мелкие предприятия, работавшие в области текстильной промышленности и экспорта чая, приносили немалый доход. С другой стороны, приоритетное положение по сравнению с материальным достатком занимали классическое образование, мудрость и этические нормы. Купцы и ремесленники стояли ниже ученых и даже крестьян на иерархической лестнице. Высокие налоги на частный бизнес при низких налогах на землю служили препятствием для капиталовложений. Многие процветающие купцы, остававшиеся в зависимости от помещичьих семейств и государственных чиновников, вкладывали деньги не в промышленность, а в землю и недвижимость. Некоторые вошли в землевладельческую элиту; другие основали учебные заведения, в которых их сыновья готовились к сдаче экзаменов по классике конфуцианства; третьи эмигрировали в Юго–Восточную Азию, где можно было с меньшим риском заниматься накоплением капитала. В отличие от Японии в Китае союз правительственных бюрократов и представителей крупного частного бизнеса, который мог бы ускорить индустриализацию, так и не состоялся. Кроме того, народные массы в Китае играли куда более пассивную роль, чем в тот же период в Японии. Образование могли получить немногие. К концу XIX в. грамотной была лишь незначительная часть населения Китая. Ни школы, ни армия не способствовали повышению социальной мобильности. Всеобщей воинской повинности не существовало. Во время войны беднейшее крестьянство пополняло собой либо армию диктатора, либо бандитские формирования, а отнюдь не профессиональную национальную армию или флот, укрепляющие государственную власть и нацеливающие общество на промышленное развитие.