Газета "Своими Именами" (запрещенная Дуэль) - Газета "Своими Именами" №37 от 11.09.2012

Вместо этих персонажей помещён портрет обрусевшего грузина. Русские могут упрекнуть «вождя и учителя» за нерасторопность и слишком большие потери в начале войны. Но европейцы-то должны буквально полюбить его: он не пожалел своих солдат ради освобождения «старого света» от фашизма. Более того, Красная Армия к концу войны набрала такую силу, что могла бы всю Европу пройти до океана, а он остановил её, сел за стол переговоров и стал договариваться с союзниками. Мог бы напомнить, какой ценой далась победа каждому из них, но не сделал этого. Например, Франция, имея самую многочисленную армию и мощную оборонительную линию Мажино, сдалась почти без боя и фактически открыла «зелёный свет» гитлеровской армии, чтобы та целёхонькая совершила Drang nach Osten.

Есть ещё одна «тайна» для раздумий: почему Гитлер, имея уже в кармане победу над Англией, не стал добивать её, а повернул на Россию? Кто надоумил его воевать на два губительных фронта? Что за история с его заместителем по партии, самолёт которого «заблудился» и приземлился… в Англии? Штирлиц с пастором, возможно, нафантазировали, а вот тот же вездесущий «МК» будто прозрел и уже в наши дни (20 июня!) на всю полосу выдал сенсацию: «Войну СССР и Германии начал Черчиль?» - правда, хотя и с вопросительным знаком, но с портретом английского премьер-министра. Догадывался ли И. Сталин об этой «операции», неизвестно, но вот что он действительно высказал в послании Рузвельту и Черчиллю от 22 августа, узнав об их тайных, в обход СССР, переговорах с итальянцами:

«До сих пор дело обстояло так, что США и Англия договариваются, а СССР получал информацию о результатах сговора двух держав в качестве третьего пассивного наблюдающего. Должен вам сказать, что терпеть дальше такое положение невозможно».

«Да, победили, но какой ценой?» – подпевает западной пропаганде «россиевед» со скомпрометированной братом фамилией, обвиняя вождя в некомпетентности и жестокости. Видимо, у этого историка есть альтернатива, как надо было победить малой кровью, но он её не оглашает. А история «цены» такова: в начале ХIХ века русский генерал-фельдмаршал отстоял страну, но ценой временной сдачи Москвы; в конце ХХ века Главнокомандующий РФ удержал Москву, но отдал полстраны – «кто сколько проглотит». А «некомпетентный» семинарист в 1945 году не только сохранил, но и приумножил страну.

После смерти И. Сталина в народе ходил анекдот. Будто в его кабинете обнаружили три конверта с надписью: «Вскрыть после моей смерти». В первом было сказано: «Когда будет трудно, валите всё на меня!». Исполнено с избытком. В другом конверте совет: «Когда будет очень трудно, делайте, как я!». Хотя и с оглядкой, но кое-что делается. А в третьем запись неразборчива, то ли авторы анекдота забыли, то ли не поняли её. И. Сталин наверняка знал, но из дипломатических соображений не называл имён тех персон, кто, возможно, раньше фюрера задумал и тайно разжигал войну. На ветеранских «саммитах» и рядовых встречах возникали вопросы о превратностях личной судьбы, а по крупному же счету люди до сих пор пытаются понять, когда западные союзники были с нами искренними, а когда лукавили.

Трудные вопросы будоражат головы и по другую сторону окопов. Я перечитываю книги немецких авторов – бывших вояк вермахта. Среди них роман «Утраченное достоинство» Ганса Вернера Рихтера. Его персонажи не только осуждают нацизм, приведший мир на грань катастрофы, но и повторение ошибок с так называемой «реставрацией», при которой некоторые немцы становятся «прежними» и неправильно ориентируются в выборе своего будущего. Герой романа Кристиана Гейслера «Запрос» тоже озабочен этим: он согласен скорее признать свою вину за преступления фашизма, нежели признать себя невменяемым, то есть идиотом. Мне близка биография автора романа «Украденная юность» Вольфганга Нейхауза, сына железнодорожника, чуть позже меня попавшего на фронт. У меня даже есть стихотворение, перекликающееся с его идеей о «краже», когда я после войны возвращаюсь в родной городок и не нахожу ни своего дома, ни знакомой улицы, которые были словно «украдены войной».

В атмосфере незаживающих ран и нескрываемых проклятий в адрес вчерашних врагов (родители неохотно отдавали своих детей в школу с расширенным изучением немецкого языка), я всё же согласился на длительную командировку в «звериное логово» - послевоенную Германию. Было много встреч и откровенных бесед с немцами, я хотел проникнуть в их душу: как помешанному на расизме и мировом господстве фюреру удалось увлечь неглупый народ в самоубийственную авантюру? Большинство ссылалось на дьявольскую пропагандистскую машину, национальную склонность к дисциплине, даже на гипноз. Мне трудно было находить общий язык с бывшими летчиками, артиллеристами или моряками, которые не видели в лицо своих жертв и легко принимали зверские методы войны. Проще было с пехотинцами: они свои «дела» вспоминают без особого удовольствия, некоторые – с отвращением.

Вспоминаю такие эпизоды и я… Под Старой Руссой пришёл приказ о наступлении. После артподготовки мы поднялись и бегом вперёд. Заминка произошла у проволочного заграждения: подготовленных сапёрами проходов оказалось мало. Подбегаю к вражеской траншее. Замечаю: в меня целится из автомата солдат, но не стреляет. Успеваю разглядеть лицо: молодой, примерно моих лет. И я целюсь в него. Чего жду? Как нам показывал еще в училище помкомвзвода: сделать страшное лицо, но оно не слушается. У «фрица» тоже не зверское, а, наоборот, плаксивое выражение, весь дрожит, даже если выстрелит, то вряд ли попадёт в цель. Опомнившись, кричу: «Хэнде хох!» - «Руки вверх!». Подбегаю и выхватываю у него автомат. Появился санитар, я сдаю ему пленного, а сам бегу дальше. Подобного случая уже не было, я расстрелял оба магазина патронов, от моих ли пуль падали зелёные фигуры – не знаю. В меня тоже стреляли, ранив в правую руку…

И в госпитале, и после возвращения в часть, даже до сих пор я размышляю над тем эпизодом: почему мы с немцем не выстрелили друг в друга? То есть, в конце концов, почему я не убил врага, который пришёл на мою землю? Я помнил правило ребячьей уличной потасовки: «лежачего не бьют»; горьковское: «если враг не сдается, его уничтожают». Но тут был какой-то другой случай. Противостоящий словно всё забыл: и назидания в Hitlerjugend, и указания фельдфебеля. Не стрелял и в плен не сдавался - это я его сделал таким – пленным. Видимо, потому, что мы оба еще «одной ногой» пребывали в том, нормальном времени жизни. Значит, человек по природе своей – не убийца. Как ребёнок не может быть порочным, а лишь взрослая жизнь делает его таким, так и мы, молодые солдаты, еще не настолько огрубели, чтобы переступить через человеческую суть. И заповедь «Не убий» - более ценное, потому что постоянное, генное достояние человека, чем одномоментное состояние «Убей», продиктованное чрезвычайной ситуацией.

Я и раньше считал хотя и эффективным, но противоречивым, а сейчас еще больше уверился в этом: не надо было К. Симонову и И. Эренбургу акцентировать национальный аспект врага. Вместо их призыва «Убей немца!», «Сколько раз увидишь его, столько раз его и убей!» - достаточно было указать на человеконенавистническую суть фашизма: «Убей фашиста!». Наш кругозор был шире национальных рамок, ведь в гитлеровской армии служили представители многих европейских стран. Агрессивный дух насаждался также в Италии, Испании, Японии. А сегодня он расцвел и в Америке. Писатели помогли нам на фронте, но затруднили нашу работу в послевоенной Германии, и пришлось срочно внедрять другой принцип: «Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается».

Это и про меня пел Булат Окуджава: «А мы с тобой, брат, из пехоты…». О «царице полей» высказывались многие поэты: «Дремлет, скорчившись, пехота, / Сунув руки в рукава» - А. Твардовский, «Василий Теркин». «И пехотинцы в грохоте орудий / Идут, не наклоняя головы./ Запомни их, товарищ! Эти люди / Фашистов отогнали от Москвы» - А. Сурков, «В дыму пожаров».

Я убедился, что у простых солдат, особенно пехотинцев, на каком бы языке они ни говорили, много общего. В нашей песне «Эх, дороги» говорится: «Знать не можешь доли своей,/ Может, крылья сложишь посреди степей»; «Выстрел грянет, ворон кружит – /Твой дружок в бурьяне неживой лежит» и т.д. Кстати, у немецких солдат есть песня, очень похожая на наш «Синий платочек», только там символом прощания с девушкой (Лили Марлен) служит не платочек, а фонарный столб у казармы: «Дан сигнал к отбою, мне на фронт с утра, задержка может стоить гауптвахты, мне пора. Тут мы и простились горячо, ах, если б мне побыть с тобой еще…».

Во время моих прошлых встреч и последовавшей переписки с немецкими ветеранами у них часто проскальзывает ностальгия по ГДР. Я тоже не забываю те годы, когда работал на совместном предприятии в горнорудной промышленности*). В нашем поселке была общая волейбольная площадка, столовая, жилые дома, вместе ходили на природу. Самые опытные на войне, теперь мы перенимали опыт друг у друга в быту: мы учили их делать борщ, рассольник и «фасольник», они – экономить угольные брикеты в домашней котельной. Это выглядело, как запоздалое перемирие бывших противников (наподобие того, что было в 1917 году). В новой обстановке немцы будто приходили в себя от удушливого угара военщины, обещали не делать оружия даже в виде детских игрушек. Говорили, что надо заключить пакт между немецкими и русскими солдатами, чтобы никогда не воевать друг с другом, не давать даже повода для конфликта и столкновения, о чем помышляют некоторые политики (еще Бисмарк упрекал в этом Англию).