Софья Рон - Пережить фараона
— Что ищет господин.
Подсвечников в лавке было много. Высокие, роскошные, начищенные до блеска, так что можно было разглядеть в них собственное отражение, небольшие, необыкновенно изящные, с ажурной резьбой. Но все это было не то, и Яаков покачал головой.
— Я хотел бы что-нибудь другое, большие подсвечники, но не такие, как эти…
— В старинном стиле, — догадался хозяин и вышел в соседнее помещение. Через несколько минут он вернулся и поставил на прилавок массивные подсвечники.
— Такие.
Яаков пригляделся — и ахнул.
Подсвечники, конечно, были не совсем похожи на те, которые он помнил с детства, и тем не менее это было именно то, что он искал. Высокие, изящные, как бы из потемневшего серебра, чашечки для свеч напоминали раскрывшиеся лилии. Они, видимо, долго простояли так, в глубине шкафа, и теперь хозяин поспешно стирал с них пыль.
— Они, наверное, очень дорого стоят, — нерешительно проговорил Яаков, но хозяин только рукой махнул.
— О цене поговорим потом. — Он кончил вытирать пыль и теперь, чуть-чуть отойдя в сторону, любовался подсвечниками. — У вас хороший вкус. Таких вы не найдете ни в одной лавке. Ваша жена будет довольна.
— Это для матери, — сказал Яаков. — У меня нет жены.
Хозяин окинул его быстрым взглядом и сочувственно кивнул головой.
— Тюрьма, да.
— Лагерь, — пояснил Яаков, — в районе Димоны.
Он подстригся, привел в порядок бороду и одевался так же, как и другие учителя в школе — белая рубашка, темные брюки, — но их, бывших заключенных, отличали безошибочно. По походке. По обветренным лицам. А может быть, по выражению глаз.
— Будь проклято его имя, — вздохнул хозяин, — я бы его повесил на дереве вышиной в пятьдесят локтей.
Вопрос о том, можно или нельзя приговорить к смертной казни низложенного диктатора, вот уже несколько месяцев будоражил страну.
Генерал Бен Шимон, в преддверии выборов возглавивший переходное правительство, не был религиозным, но объявил, что Харида будут судить по законам Торы. В Иерусалиме, в бывшем здании БАГАЦа, уже заседал санhедрин, — восстановить санџедрин оказалось совсем не так сложно, как думали еще шесть или семь лет назад — но даже сами члены санhедрина расходились во мнении, имеют ли они право выносить смертные приговоры. Молодые демонстранты шумели на площадях, требуя справедливого возмездия, аккуратные девочки-старшеклассницы собирали подписи под петицией, а напротив здания санhедрина сидела у раскладного столика женщина в темном платье. На столике стояли три фотографии в черных рамках. Двое сыновей женщины были расстреляны, а муж умер в лагере. Ни лозунгов, ни листовок, ни писем, которые нужно подписать, ничего этого не было на столике. Только три фотографии. Мальчики, оба улыбающиеся, оба в военной форме. Отец семейства — тонкие черты лица, спокойный, сосредоточенный взгляд, борода, чуть тронутая сединой. Женщина сидела молча, сложив руки на коленях, и смотрела прямо перед собой каким-то невидящим взглядом. Жертв режима было много, и члены их семей могли бы устроить целую демонстрацию, но почему-то только эта женщина неподвижно сидела здесь, и прохожим казалось, что она никогда не ест, не пьет и не спит, а все дни и ночи проводит, уставившись в пространство, у столика с фотографиями.
Яаков еще раз оглядел подсвечники и достал бумажник. Хозяин этой лавки, вне сомнения, говорил совершенно искренне, а ведь всего четыре месяца назад у него, как и у остальных, наверняка висел на видном месте портрет Харида. Впрочем, осуждать его за это трудно. Все тогда боялись, и сам Яаков, останься он на свободе, боялся бы не меньше других.
Девушка, наконец, выбрала кольцо и теперь выжидательно поглядывала на хозяина. Яаков расплатился, завернул пакет с подсвечниками в полиэтиленовый мешок и вышел из лавки.
Ему нужно было оформить кое-какие документы в Министерстве внутренних дел, и до Кикар Цион он решил пройтись пешком. Ему уже приходилось бывать в центре города, но всякий раз проездом, а сегодня спешить было некуда, и он с удовольствием смотрел по сторонам. На улице Яффо, как всегда, было полно народу. Девушки в ярких платьях, сефардские старушки в косынках, с большими авоськами в руках, матери, толкающие перед собой коляски, харедим в черных костюмах и шляпах — все как раньше. Только солдаты попадались в толпе гораздо чаще, но это естественно в воюющей стране. И по-прежнему — нескончаемый ряд магазинов. В некоторых витринах Яаков различал примелькавшиеся уже надписи: — Скидки для узников Сиона. Так их теперь называли. Правительство приравняло бывших заключенных к новым репатриантам, и они пользовались теми же льготами. Льгот, впрочем, было не так и много, все средства поглощала война, к тому же, как выяснилось, Харид оставил после себя огромные долги. Тем, кто просидел больше года или был искалечен в ходе следствия, полагалась компенсация, но Яаков, как всегда, узнал об этом слишком поздно, когда денег больше не осталось. Его, правда, внесли в список, но он ни на что особенно не рассчитывал. Таких, как он, были десятки тысяч, и было понятно, что невозможно выплатить всем компенсацию. В конце концов, он не нуждался, у него была работа, и каждый год лагеря Министерство просвещения засчитывало за два года стажа. Пусть помогают другим, их вокруг достаточно — инвалидов, тех, чье здоровье подорвано на каторжной работе и в жутких условиях Негева, просто сломленных людей, которые оказались не в состоянии вернуться к нормальной жизни. Им платили ничтожное пособие, на эти деньги не мог прокормиться даже одиночка, а у многих еще остались семьи. Но самое страшное было — душевнобольные. Яакову почему-то казалось, что со всех лагерей и тюрем их свезли именно сюда, в Иерусалим. Заросшие, в измятой и грязной одежде, явно с чужого плеча, они бродили по городу и совали прохожим какие-то бумажки. Первое время Яаков даже пытался читать, пока не разобрался, что это такое. Бред шизофреника, перемежающийся якобы выкладками из кабалы. Смутные пророчества, длинные, часто незаконченные фразы. Когда обраща-лись к нему, Яаков тут же отводил глаза в сторону и торопливо доставал бумажник. Возможно, с кем-то из этих людей он был в тюрьме или в лагере. Но он не мог себя заставить смотреть им в глаза.
Кто-то сзади тронул его за плечо. Яаков обернулся. Черная шляпа, борода клочьями. До невозможности знакомые глаза. Менаше: Он протянул ему руку. Менаше широко улыбнулся.
— Пошли, отойдем в сторону.
Они свернули за угол и оказались на одной из узких улочек, кажется, Хавацелет. Яаков прислонился к нагретой каменной стене. Менаше принялся рыться в карманах, что-то искал. Глаза его сияли. Впрочем, таким он был всегда. Даже в лагере.
— Времена Машиаха, — он достал из кармана конверт и теперь тщательно его разглаживал.
— Пусть придет сын Ишая, но пусть я не увижу его, — процитировал Яаков.
— О чем ты говоришь, — Менаше возмущенно замахал руками, и конверт замелькал в воздухе. — Ведь самое страшное уже позади. Слава Б-гу, мы здесь. А я тебя искал, но не знал твоего телефона.
Он протянул Яакову конверт. Яаков надорвал бумагу и улыбнулся. Тисненые золотом буквы на матовом фоне. Он так и думал.
— Дочка. Мазаль тов.
Менаше кивнул.
— Старшая. Ты ее видел. Помнишь, они приезжали на свидание в один день с твоими родителями, мы выходили вместе. Она высокая, вся в мать.
Яаков смутно припоминал. Старшей из девочек было на вид лет пятнадцать.
— Сколько же ей лет.
— После Песаха исполнилось семнадцать. А ему девятнадцать. Замечательный мальчик: И семья хорошая. Он сейчас в армии, но ему дают отпуск.
Воинская повинность была теперь обязательна для всех. У Яакова в кармане тоже лежала повестка, ему следовало явиться на сборный пункт где-то в районе Кинерета в первый же день летних каникул. Указывался срок — двадцать пять дней, но точно знать ничего было нельзя, потому что повестка в милуим означала по сути призыв в действующую армию.
— Я постараюсь приехать, — сказал Яаков, — но у меня милуим.
— Это ничего, — отмахнулся Менаше, — покажешь приглашение, и тебя отпустят на один день. Ну, а как у тебя?
— Слава Б-гу. Я снова работаю там же, в школе Ноам.
— Это я знаю.
— Интересно, откуда, — подумал Яаков. Они не виделись несколько месяцев. Впрочем, Менаше всегда все знал.
— Я о другом.
Яаков посмотрел на часы.
— Знаешь, мне еще нужно оформить кое-какие документы.
— Ладно, — согласился Менаше, — мне тоже надо бежать. Поговорим в другой раз. Кажется, мой автобус.
— Мазаль тов, — крикнул ему вслед Яаков, но Менаше, скорее всего, не услышал. Он уже мчался к остановке, придерживая на бегу полы сюртука. Автобус тронулся было с места, но Менаше отчаянно замахал руками, и водитель притормозил и открыл дверь.
На свадьбы Яакова приглашали постоянно. Похоже, что-то особенное было в воздухе, как будто все эти пять лет правительство Харида запрещало не только изучать ТАНАХ, собираться группами, писать и выступать, но также жениться и выходить замуж. Никогда еще не было в Иерусалиме такого количества влюбленных пар. Их можно было встретить всюду: просто на улице, в автобусе, на редких в городе скамейках, на демонстрациях и всякого рода собраниях и даже в учреждениях, где они сидели в общей очереди и в то же время как бы в стороне. Газеты и журналы настойчиво рекламировали свадебные платья. Платья эти, как правило, брали напрокат, потому что таких денег почти ни у кого не было.
