Софья Рон - Пережить фараона

Софья Рон

Пережить фараона

Было уже за полночь, но Яаков никак не мог уснуть. Дождь барабанил по крыше каравана и становилось жутко от одной только мысли о том, что завтра в пять утра снова нужно выходить на работу. Вылезать прямо из спального мешка в кромешную тьму, и так изо дня в день… Когда-то, в Иерусалиме, он принимал по утрам душ, потом отправлялся в синагогу, а когда возвращался, мама разогревала завтрак. И он никогда не вставал раньше шести. Но это была та, прежняя жизнь. С тех пор прошло пять лет. А казалось — вечность.

Кухонька в их квартире в Кирьят-Моше,[1] маленькая, но такая уютная — сверкающие белизной шкафчики, накрытый ажурной скатертью стол… Мама была образцовой хозяйкой. Он знал, что Мария никогда так не сможет, к тому же, им наверняка пришлось бы жить в караване, потому что на поселениях строить уже не разрешали, а Мария поставила условие: только за зеленой чертой, и он согласился. А теперь он и на самом деле жил в караване, но Марии с ним не было, и он не знал, сможет ли еще когда-нибудь увидеть ее.

Яаков повернулся к стене. Может быть, ему все же удастся поспать хотя бы несколько часов, и завтра он встанет на работу не таким разбитым. На соседнем матраце с неисправимым оптимизмом хабадника похрапывал Менаше. Менаше относился к жизни с завидной легкостью, хотя попал сюда одним из первых, и Яаков не мог понять, как ухитряется прокормить пятерых детей его жена, уволенная из школы учительница. Жену Менаше Яаков видел несколько раз, когда она приезжала на свидания. Высокая женщина в аккуратно уложенном парике и опрятном, но сильно поношенном темно-синем платье. Видно было, что она старается быть красивой — для мужа, хотя бы на эти несколько часов, и действительно, он смотрел на нее с восхищением, как будто не замечал ни мешков под глазами, ни огрубевшей кожи рук. Менаше рассказывал, что она подрабатывает уборкой в богатых домах Рехавии.[2] Дети, сбившись в кучу, опасливо поглядывали по сторонам. Девочки в длинных платьях с чужого плеча, мальчики с пейсами и огромными испуганными глазами, они напоминали еврейских детей из канувших в прошлое местечек Украины или Галиции. Как будто не было ни Тель-Авива, ни Хайфы, ни Бейт-Эля, ни Шило… Как будто не было еврейского государства.

Послышалось хлюпанье сапог по грязи, и вскоре Яаков различил два удалявшихся голоса. Охранники. К ним в караван охрана обычно не заглядывала. Здесь, у религиозных, всегда тихо — не пьют, не режутся в карты, и можно не опасаться, что кто-нибудь попытается прикончить соседа, чтобы разжиться очередной дозой героина.

Среди охранников, надо сказать, попадались совсем неплохие ребята. К примеру, Йоси из Димоны. В Нецарим его направила биржа труда — подыскали ему работу недалеко от дома. Йоси появлялся у них в караване чуть не каждый день то под тем, то под другим предлогом. Над ним еще всегда подсмеивались, потому что его звали так же, как и Президента. Впрочем, именем сходство и ограничивалось. Йоси, круглолицый и черноволосый, ничем не напоминал бессменного Главу Правительства, чьи портреты украшали теперь каждую комнату, каждый магазин, каждую автобусную остановку. Даже сейчас, в полной темноте, Яаков явственно видел перед собой узкое бледное лицо, тонкие сжатые губы, бесцветные глаза за стеклами очков.

Все понимали, почему Йоси так часто наведывается к ним в караван. Из-за старика Эзры. За что арестовали Эзру, никто толком не знал, тем более, что Эзра почти не говорил на иврите. Когда-то, в Ираке, он был в подполье, его схватили и приговорили к смертной казни, но родные подкупили кого-то из высокопоставленных чиновников, и Эзре удалось бежать. Теперь он был уверен, что снова находится в иракской тюрьме, говорил в основном по-арабски, а когда переходил на иврит, рассказывал, как его пытали в Ираке и, приподняв полу халата, демонстрировал оставшиеся с тех времен белые шрамы на ноге. Эзра панически боялся допросов, но его оставили в покое, никуда не вызывали, и целые дни он просиживал в углу на своем матраце, опустив голову, и что-то невнятно бормотал. Когда приносили обед, он приподнимался с места, обводил соседей отсутствующим взглядом, и тут же снова усаживался в углу и принимался копаться ложкой в тарелке с пересохшим рисом. Рисом их кормили два раза в день — на обед и на ужин, с той разницей, что на обед давали еще половинку помидора и рис был окрашен красноватой жидкостью, а на ужин помидора не полагалось и жидкость была желтая. По всей вероятности, красная жидкость должна была означать кетчуп, а желтая — горчицу, но на вкус они практически не отличались. Зато в шабат на вечернюю трапезу приносили водянистый суп, в тарелке с рисом попадались кусочки жесткого, но все-таки настоящего куриного мяса, а утром подавали отвар из слегка подгнивших овощей, в котором плавали кости от вчерашней курицы — намек на чолнт. По-видимому, повар сохранил приверженность традиционной еврейской кухне.

Когда в караване появлялся Йоси, лицо Эзры светлело и взгляд становился осмысленным. Йоси подсаживался к старику на матрац и начинал с ним о чем-то увлеченно беседовать. Как-то раз он принес завернутый в газету сверток — это оказалась кастрюля с супом и аппетитными круглыми котлетами. Кубе. Традиционное кушанье иракских евреев. Родители Йоси тоже были из Ирака.

— Ты делаешь большую мицву, — сказал ему как-то Яаков.

— Брось, мне это ничего не стоит, — отмахнулся Йоси. И добавил со смущенной улыбкой:

— Эзра напоминает мне моего дедушку. Он умер несколько лет назад.

Мария, конечно, сказала бы, что Йоси не должен был соглашаться работать охранником. Она вообще не признавала компромиссов с совестью.

— Но ведь у него маленькие дети, кто-то должен их кормить.

— Все равно, нельзя содержать семью за счет чужого несчастья.

— Но если бы Йоси отказался, прислали бы другого, и этот другой мог бы оказаться равнодушным или даже жестоким, разве это было бы лучше.

— Все равно, ты не прав. Во-первых, у каждого человека есть свобода выбора, есть личная ответственность. Йоси отвечает сам за себя, а не за того, кто мог бы оказаться на его месте. А во-вторых, если бы все порядочные люди отказывались сотрудничать с режимом, режим не мог бы существовать.

— Ну, это уже демагогия.

— А по-моему, демагогия — это как раз попытка оправдать компромисс.

Яаков поймал себя на том, что снова ведет воображаемый спор с Марией, как будто они расстались только вчера, нет, как будто она сидит сейчас напротив него. Вот она, на матраце, в своей любимой позе — сидит, скрестив ноги под юбкой и отцепляет от одной из серег зацепившийся за нее завиток волос. Мария любила длинные серьги.

Первое время он надеялся увидеть ее во сне. Но здесь, в Нецарим-2, он почти не видел снов. За все эти годы Яаков так и не привык к работе, тяжелой, изнуряющей и бессмысленной. Вечером он возвращался в караван совершенно без сил. Болели ноги, нестерпимо ломило поясницу, от песка и пыли слезились глаза. Яаков в изнеможении валился на матрац и едва успевал забыться сном, как зыбкую тишину разрывал пронзительный вой сирены.

Так их будили каждый день, но всякий раз этот вой проникал прямо в мозг. Пять часов. Пора вставать на работу.

Изредка ему снились бесконечные пески, кое-где поросшие высохшим кустарником, или зимние вечера, когда они сидели, забившись в спальные мешки, с жестяных стен каравана капала вода, а из бесчисленных щелей дул пронизывающий ветер. Но прежняя жизнь ему не снилась никогда, как будто невидимая рука стерла ее последние следы не только из книг и из газет, но даже из сознания граждан Израильско-Палестинской Конфедерации. Так называлось теперь государство.

Все это началось шесть лет назад, в апреле 1996 года. Ури говорил, что все началось гораздо раньше, еще до прихода к власти Аводы, но Ури был историк и всегда искал истоки. А Яакову, как и большинству израильтян, запомнился именно этот день. Обычно он помнил только еврейские даты, но эту запомнил с точностью. 17 апреля.

Им тогда казалось, что все улеглось. Жуткая истерическая кампания, которую развернула пресса после убийства Рабина, сошла на нет. Продолжалась она больше двух месяцев. Огульные обвинения в адрес религиозных, яростные призывы громить поселенцев, откровенные угрозы со стороны министров и левых членов Кнессета, паника в национальном лагере, публичное покаяние непонятно в чем, признание воображаемой вины…

— Эй, дос, где твой нож, — крикнули как-то Яакову на одной из улиц Тель-Авива. Он, вообще-то, в Тель-Авиве бывал редко, но в тот раз нужно было поехать по какому-то делу.

— Напрасно ты ему не ответил, — упрекала его потом Мария, — я бы обязательно сказала: — Пойди, проверься на СПИД.

Но постепенно все успокоилось. Аресты вроде бы закончились, паломничество к могиле гениального стратега, создателя государства и всеобщего отца прекратилось само собой, оппозиция высвободила голову из песка и снова начала, — правда, осторожно, — выступать против правительства и даже устраивать демонстрации. Пелер, как в свое время Рабин, все эти выступления и демонстрации попросту игнорировал, палестинские полицейские — так они по-прежнему назывались — потихоньку занимали один город за другим, но на это уже мало кто обращал внимание. В стране шла предвыборная кампания.