Джульетто Кьеза - Прощай, Россия!
б) поддержка частного сектора через четкие программы и антимонопольная деятельность; в) сохранение отделенного от международного внутреннего рынка, с защитой его слабых структур от предсказуемого натиска слишком могущественных иностранных инвесторов;
г) контроль над ключевыми элементами финансовой политики и развитие административной ниши для разумной налоговой политики6.
Другое исследование Всемирного банка, проведенное в августе 1990 года, то есть до начала потрясений ельцинской эпохи7, предостерегало против «быстрого разрушения государства», называя его «неподходящим даже для стратегий сверхсвободного рынка»… Ключевой предпосылкой для позитивного развития частного сектора является существование модернизированного и высокоэффективного государственного сектора… Настоящая проблема заключается не в размерах государственного присутствия, а в его качестве.
Я надеюсь, что эти два совета, исходящие из источника, стоящего вне всяких подозрений, помогут отмести раз и навсегда посылку, согласно которой критика «реформаторской» модели Ельцина означает в лучшем случае непонимание законов рынка, а, в худшем – скрытые коммунистические симпатии. Второй тезис – лучший пример маккартизма наших дней. Первый же является невольным доказательством марксовской концепции «идеологии» как «ложного сознания», самообмана, жертвой которого становятся апологеты определенного типа общества, будучи неспособными понять его подлинную природу. Проще говоря, идеология– это когда живешь в богатом квартале и полагаешь, что весь мир состоит из богачей. То есть границы твоего района совпадают с границами мира. Птолемеева система в применении к общественному строю. Она перестанет быть идеологией только в одном случае: если страстно защищая ваш квартал (что, кстати, вполне законно), вы не будете при этом выдавать его за весь остальной мир.
Возвращаясь к главной теме, следует сказать, что мы все живем как раз в «идеологическом» силовом поле, где правила диктуются «англосаксонской экономикой» (используя определение Рональда Дора, который, в свою очередь, отсылает нас к Мишелю Альберту). Она не единственная: существует немецкая модель, японская, стремительно наступает китайская. И никто не сказал, что именно «англосаксонская экономика» победила все остальные. Может, ее рецепты оказались самыми лучшими для высокотехнологичных отраслей, вроде электроники и биотехнологий, олицетворяемых Силиконовой Долиной и Биллом Гэйтсом? Или для «венчурных капиталистов», преодолевающих пропасти как акробаты, балансирующие на проволоке? Или же победил рецепт «Хитачи-Сименс», не такой авантюрный, тесно связанный с внутренними капиталами предприятия, по образцу крупных корпораций японского типа? И сколько продержится «англосаксонская» модель, являющаяся по сути «американской», после краха принципов солидарности, при все более ожесточенной конкуренции, при все более острых социальных противоречиях, в то время как целые куски гражданского общества теряют почву под ногами и их реакция становится неконтролируемой? Все эти вопросы пока что остаются открытыми.
Но все мы, хотим мы того или нет, мыслим в рамках «американской» модели. Это ее идеи распространяются СМИ, формирующими общественное мнение. Вот она, идеология: эта модель стала «единственно возможной» для бесчисленных масс, чье мнение диктуется узкими группами ее поклонников, жрецов и дьяконов, которые держат в руках СМИ. Коммунизм умер? Отлично, надо заполнить опустевшую нишу «американской» моделью. Просто потому, что она «единственная». И если трудно объяснить Саксу, что моделей всегда несколько, что история общественных формаций не так проста, как кажется, то представьте себе, насколько неблагодарной задачей было внушить то же самое россиянам, десятилетиями издалека поклонявшимся Америке, мечтавшими о ней как обыватели (которыми они еще не были), предвкушавшими ослепительную красоту ее товаров, которые им не терпелось потребить.
С этой точки зрения Егор Гайдар стал выразителем народных чаяний. Всего на несколько месяцев, потом многие – в том числе и в России – сообразили, что американский костюмчик сидит криво, где-то жмет, где-то обвисает, а вокруг шеи собрался в складки, подозрительно напоминающие скользящий узел. Но все заглушал мощно гремевший хор макроэкономистов-монетаристов под аккомпанемент органа российских неолиберальных теоретиков. Они пели бесконечную хвалу несравненным достоинствам бесконтрольного капитализма, чистой конкуренции, окончательного, необратимого, тотального и молниеносного разрушения государства. Даже такие страны, как Германия, Франция, Италия, которые могли бы подсказать менее радикальные подходы, присоединились к этому гимну. Вроде бы странно, потому что там государство играло и продолжает играть отнюдь не второстепенную роль в экономике и производстве. Но всех нас увлек смерч разрушения и форсированной приватизации. Если мы могли убить государство и его «вэлфер», то как же России не последовать нашему примеру? Тем более что государство, умиравшее в России, было коммунистическим.
Почти четыре года богословы неолиберализма обещали неизбежное торжество своих идей, скорую стабилизацию и снижение инфляции (достигнутое путем невыплаты зарплаты и пенсий миллионам человек, рецепт, годный только для России). Андерс Ослунд даже опубликовал в «Форин эфэйрс» статью под названием «История российского успеха»8. В это время, несмотря на пророчества богословов, промышленное производство продолжало падать (даже когда инфляция спустилась ниже планки 2% в месяц), дезинтеграция государства достигла ужасающих размеров, а вся система поддержания уровня жизни населения исчерпала свои возможности.
Тогда перед богословами возникла новая проблема: как «убедить» общественное мнение, что жить в России стало лучше, чем раньше. Для Ослунда, папы римского этой теологии, главная беда в том, что «люди не понимают». Даже «Экономист», обычно столь задиристый, неожиданно утрачивает чувство юмора и эйфорию и впадает в недоумение. В ноябре 1996 года, сразу после операции на сердце Ельцина, в передовой статье, озаглавленной «Послеоперационная Россия», журнал целых пять раз ругает «Ельцина и его друзей», используя один и тот же потрясающий аргумент: «Им не удалось доступно объяснить реформы народу». И еще: «Они не предприняли никаких усилий, чтобы убедить людей», и «Им не удалось убедить народ», и снова «Они не разъяснили, что подлинная реформа должна расширяться»9. Короче говоря, вина российского руководства – в том, что оно не способно хорошенько «объяснить» народу, какие чудесные годы он только что пережил.
Странная манера ставить вопрос для обычно столь конкретно и реалистично мыслящих людей. Хочется спросить: они что, в самом деле думают, что если бы блин не вышел комом, то люди бы этого не заметили? Неужели «Экономист» обратился к методам коммунистического агитпропа, согласно которому достаточно провести хорошую пропаганду и все будет в порядке? До чего только не доведет идеология! А ведь «Экономист» пережил короткое озарение в 1995 году, когда потерял терпение (это случается даже с англичанами) и поместил на обложке, на черном фоне, физиономию Ельцина со взглядом убийцы и недвусмысленным заголовком: «The wrong man for Russia» – «He тот человек, который нужен России»10. Интересный вывод. Но это был лишь проблеск разума, скоротечное признание, немедленно потопленное в чернильном море идеологии.
Глава 6. Столько труда впустую
Чудо за чудом. А чудеса всегда невероятны. Ельцин переизбран президентом, несмотря на свое (как мы впоследствии узнали) серьезное заболевание. Чудо номер один. Правда, допинг был выбран не совсем удачно. Ельцин чуть не умер в промежутке между первым и вторым туром. Тогда вместе с авторами гениальной идеи его повторного выдвижения он попал бы в книгу рекордов Гиннеса как пример «максимального усилия для нулевого результата». Как надуть шарик так, чтобы он лопнул. Или, как говорил Мао Цзэдун, как поднять камень и уронить его себе на ноги. Чудо номер два: пережив драматическую и сложнейшую операцию и полугодовую реабилитацию, Ельцин снова стал работать как раньше. Почти как раньше, но для олигархии главное – выиграть время.
Нам отвечают, что альтернативы не было. Лошадь выиграла забег. А главное – выиграли те, кто на нее ставил. Ну и что, если она надорвалась на финише? Циники усмехаются: он сам этого хотел. Он же знал о своем состоянии здоровья. Что он себе думал? Что пройти путь от 6 процентов поддержки до «исторической» победы – так, просто прогулка? И наконец, кого можно было поставить на его место? Виктора Черномырдина? Да бросьте, он же только что проиграл выборы 1995 года. Не говоря уже о том, что с такой физиономией партаппаратчика, еще более невыразительной и неподвижной, чем у Ельцина (если это только возможно), его победа потребовала бы не десять миллиардов долларов, а все тридцать. Еще немного, и российские выборы обошлись бы не меньше, чем весь мексиканский кризис. К тому же при виде Черномырдина начинают хохотать даже депутаты Думы. Когда после победы он явился в нижнюю палату российского парламента и поклялся, что у него единственного нет банковского счета за границей, все высокое собрание было охвачено неудержимым весельем.
