Политические эмоции. Почему любовь важна для справедливости - Марта Нуссбаум
Опасность предвзятости, свойственная партикуляристским эмоциям, сдерживается верховенством закона и сильной критической культурой. Но еще она находится под контролем того способа, каким политические идеалы воплощаются в частностях. Некоторые произведения искусства побуждают нас видеть общие человеческие трудности и протягивать руку тем, кто не похож на нас, и такие произведения относятся к числу тех, которые мудрое общество будет ценить больше всего. Поскольку я согласна с Ролзом в оценке чувств, направленных на основные политические обязательства, я уделила особое внимание этим «мостам» и произведениям искусства, которые лежат в их основе.
IV. ГРАЖДАНСКАЯ КУЛЬТУРА И «ПОЛИТИЧЕСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ»
Общество, о котором мы говорим, неоднородно. В нем представлены различные религии, различные этнические, расовые и сексуальные группы, а также широкий спектр политических взглядов. Уважительное отношение к этой неоднородности требует, как мы настаивали, политической практики в духе ролзовского «политического либерализма», а не выстраивания институций или формирования общественной культуры вокруг одной доминирующей группы и ее идей[605]. Это требование подняло сложные вопросы: как общественная культура нации, отвергающей все религиозные и идеологические установления, может обладать необходимым содержанием и структурой, чтобы быть способной к поэзии, риторике и искусству, которые движут реальными людьми?
Политический либерализм требует, чтобы общественная культура была одновременно узкой и скромной: узкой – в том смысле, что она касается не каждого отдельно взятого аспекта человеческой жизни, а только более всего относящихся к политике (включая, однако, основные социальные и экономические права); скромной – в том смысле, что она не берет на себя никаких обязательств по спорным метафизическим вопросам, например о вечной жизни или природе души. Она должна быть такой, чтобы со временем стать объектом «пересекающегося консенсуса» среди множества разумных общих взглядов на жизнь, которые есть в обществе. Нам, конечно, не нужно показывать, что пересекающийся консенсус уже существует: ни концепция Ролза, ни моя этого не требуют. Однако нам нужно показать, что со временем консенсус может появиться, и для этого нам необходимо продемонстрировать, что рассматриваемая нами публичная культура не создает иерархий религий или других взглядов на жизнь и не унижает и не маргинализирует одни за счет других.
И это ограничение действительно бросает нам вызов, но не обрекает наш проект на гибель. Иногда символы, находящие отклик в обществе, заимствованы из религиозной традиции, но они могут быть адаптированы к универсальному языку общества, не будучи исключающими, если они развиваются вместе с устойчивым плюрализмом. Так, Кинг заимствует много образов у пророков (а также из Шекспира и популярной музыки). Однако он использует эти аллюзии как своего рода гражданскую поэзию и очень ясно дает понять, что он смотрит в будущее, которое включает всех на основе равенства. Точно так же Ганди использует индуистскую символику, но окружает ее продуманными ритуальными жестами, подчеркивающими равенство мусульман и христиан. Другие примеры в третьей части (Центральный парк, Миллениум-парк, Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме и многие другие) свободны даже от намека на то, что их питает какая-то доминирующая идеология. Так, политический либерализм напоминает нам о необходимости сохранять бдительность в отношении проблемы плюрализма и опасностей иерархии и единой идеологии, но он не обрекает общественную культуру на банальность или молчание.
В каком-то смысле проект, предпринятый в этой книге, явно полезен для целей политического либерализма, поскольку он снова и снова показывает, как реальные люди разных религий и других идентичностей могут быть объединены вокруг общего набора ценностей с помощью искусства и символов. Поэзия, музыка и искусство – великие объединители: они побуждают людей выйти за пределы своего эго и создают сообщество. Когда люди смеются – будь то над карикатурами Билла Молдина или над отражениями собственных тел на «Облачных вратах» Аниша Капура, – они разделяют то, чего раньше не разделяли, и их различия становятся меньше. Общая скорбь – как на поле битвы при Геттисберге, так и у Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме – обладает такой же объединяющей или даже исцеляющей силой. Песни о национальной гордости и устремлениях аналогичным образом способносны формировать или изменять национальную идентичность. В «Джанаганамане» прямо поется, что индийцы из разных регионов и разных религий объединяются вместе вокруг общего набора политических идеалов. Но и бесчисленные примеры публичного искусства и риторики имплицитно выполняют ту же задачу. Как идея «из многих – единое» могла ли когда-нибудь стать реальной? Искусство дает бóльшую часть ответа на этот вопрос. Очарование искусства приглашает реальных людей объединиться там, где без публичной поэзии они могли бы оставаться порознь.
V. СОДЕРЖАНИЕ И СВОБОДА
Приглашайте, а не принуждайте. Общество, о котором говорится в этой книге, как и вся книга, отводит большое место критической свободе. Следовательно, вполне ожидаемо, что одни придут к Мемориалу ветеранов войны во Вьетнаме, а другие будут держаться от него подальше; кто-то будет ненавидеть и критиковать произведения искусства в Миллениум-парке, а кто-то найдет в них что-то трогательное и игривое; некоторые сочтут речь Кинга банальным набором штампов, в то время как другие продолжат находить ее вдохновляющей. Это несогласие на самом деле является частью идеала. Как мы видели, у настоящих художников, создающих публичное искусство, есть множество способов подчеркнуть достоинство и красоту критического духа. И правда, они часто помогают обществу сохранять этот критический дух в непростые времена, изображая его в привлекательном поэтическом свете. Индия развивается как весьма успешная демократия, где действительно есть критическая свобода, во многом благодаря тому, что Ганди в качестве гимна своего освободительного движения выбрал песню «Если никто не ответит на твой зов, иди один», написанную Тагором. То, что первой книгой, выбранной в рамках программы «Одна книга, один Чикаго», стал роман «Убить пересмешника», напоминает всем о том, что способность к рискованному инакомыслию является основной ценностью американской общественной культуры, необходимой для решения проблем общества.
Но разве общество не ставит под угрозу критическую свободу каждый раз, когда призывает граждан испытывать сильные эмоции одного рода, а не другого? Конечно же, нет. Во-первых, как я только что сказала, критический дух – это та вещь, по отношению к которой важно культивировать эмоциональную привязанность, побуждая людей заботиться о нем и бороться с препятствиями на пути к нему. Поскольку критический дух свободы всегда находится под угрозой, разумно воспитывать детей так, чтобы они думали об Аттикусе Финче как о герое или напевали «Если никто не ответит на твой зов, иди один».
Во-вторых, неправильно полагать, что приглашение к сильным эмоциям должно быть принудительным. Все зависит от того, что станет с человеком, который откажется от приглашения. И именно поэтому надежная защита свободы слова, собраний и вероисповедания должна стать ключевой частью институционального фона этого проекта. Важной частью этой защиты, как мы видели в восьмой главе, должна стать защита юных инакомыслящих умов в школах, где давление со стороны сверстников, вероятно, будет принудительным, даже в случаях, когда закон не таков. Преподавание патриотизма в школах приглашает к сильным эмоциям, но нам позволено бунтовать.
И самое главное: просто ошибочно полагать, что общество, которое защищает критический дух, должно оставаться нейтральным или равнодушным, когда речь заходит о его основных ценностях. В любом хорошем обществе есть определенные представления о том, что хорошо, а что плохо: например, расизм – это плохо, а равное уважение – это хорошо. И нет ничего нелиберального в этой определенности – по крайней мере,
