Генри Адамс - Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия
Питер отрицательно покачал головой.
— Все потому, что ты живешь здесь, окружен всем этим. — Она с явным вожделением оглядывала лужайку перед домом Сэнфордов.
— Очень рано, — начал Питер, слишком поздно почувствовав педантизм в своем голосе, но не в силах уже изменить начатую фразу, — я понял разницу между внешностью людей и их подлинной сущностью, и это…
— …так восхитительно! — Она нетерпеливо прервала его слишком серьезную тираду.
— Что восхитительно? — Питер с облегчением услышал свой обычный инквизиторский тон.
Элизабет была неспособна к уклончивости:
— Ты хочешь сказать, что они все притворяются, но это неправда.
— Не более чем мы, согласен. Но у них другие масштабы.
— Именно поэтому они так восхитительны. Так или иначе, я, честно признаюсь, нахожусь под сильным впечатлением, а такие, как ты…
— А я, конечно, обманщик, раз отрицаю, что меня волнует пожатие мозолистой руки, всего лишь две недели назад убивавшей япошек.
— Я просто не верю, что ты такой циник. Не могу поверить.
— Но все же я циник. Люди, которые исповедуют добродетель, вряд ли этой добродетели лишены.
— Вряд ли цинизм — добродетель… Вот он! — Она глубоко вздохнула, когда Клей появился на террасе. — Позови его!
Питер окликнул Клея. Тот подошел к ним, его нашивки сразу сделали Питера незначительным: он все еще носил форму, хотя скоро его должны были уволить со службы на том веском основании, что теперь, когда одна из двух войн закончилась, ни ему, ни другим инакомыслящим нечего больше делать в Пентагоне; их мусорные корзинки регулярно просматривались офицерами разведки, которые стремились раскрыть код, которым пользовался Иниэс Дункан в своих стихах.
Элизабет держалась холодно, Клей приветливо. Каждый был полной противоположностью самому себе, да так оно и должно быть. Элизабет не говорила о героизме. Своим приглушенным голосом она рассказывала, как она любит Инид, и спросила, где Инид сейчас. Питер оживился: как Клей выйдет из положения? Очень просто:
— Она последнее время немного нездорова. Сейчас она в больнице, на обследовании.
— Бедняжка Инид! Я бы хотела ее повидать.
— Это нетрудно устроить. Я уверен, что она будет рада с вами встретиться. — Клей повернулся к Питеру, спросил, как ему служится, то же спросил и Питер. Сам он демобилизуется, как только завершит турне по стране с целью продажи облигаций займа.
— Конечно, твой штат включен в это турне?
Клей был невозмутим.
— Да, по правде говоря, я закончу турне в Капитолии штата, в ротонде; губернатор собирается обратиться ко мне с приветственной речью.
— И тебе не стыдно? — попытался пошутить Питер.
— Нисколько. — Клей по-прежнему невозмутимо улыбался.
— Это восхитительно, — вздохнула Элизабет.
— Что? — Клей еще не научился слушать Элизабет. То, что другие говорили громко, она произносила шепотом, но она никогда не повторяла своих слов и продолжала говорить дальше. — Я слышала, о вас пишут книгу?
— Что вы, какую книгу, просто довольно большую статью для журнала. Ужасно скучную. Но полезную.
Питера восхищала прямота Клея. Он нисколько не любовался собой, как будто понимал, что реклама, которую ему создают, хотя и необходима для его политической карьеры, сама по себе — чушь. Казалось, ему никогда не приходила в голову мысль, что он настоящий герой и заслуживает преклонения.
— Книга… пропаганда… все прочее — так редко удается встретить человека, который живет настоящей жизнью. — Питер с ужасом слушал незнакомую ему Элизабет. — Который знает, чего хочет. — В стремительном потоке слов она обрела красноречие. Этот момент принадлежал Клею, ничего не скажешь, и Питер отчаянно пытался его испортить. Объявить, что ли, во всеуслышание: «Мой отец и мой зять хотят избавиться от моей сестры, а она вовсе не сумасшедшая, просто взбалмошная. Она слишком много пьет и устраивает сцены — но никто не смеет упрятывать ее в сумасшедший дом».
Но Питер ведь уже произнес однажды такую речь перед отцом, вскоре после того, как Инид, в истерике, но трезвая, рассказала брату, как с ней собираются поступить. Блэз спокойно выслушал его. И ответил вполне здраво. Что будет с Инид — решать докторам, сказал он. Он сам надеется, что ее не заберут. Но ведь ей нужна помощь, верно? И Питер был вынужден с этим согласиться. А пока она ляжет в больницу, и они сделают необходимые анализы.
В это утро анализы были получены, и Блэз позвонил Питеру (факт поразительный: никогда прежде они не звонили друг другу).
— Похоже, что она здорова. Ей потребуется, правда, несколько месяцев, чтобы прийти в себя, но и только.
Когда Питер спросил о разводе, отец, прежде чем ответить, чуточку поколебавшись, сказал:
— Думаю, что Клей не должен бросать ее сейчас, когда она попала в беду. Позже — может быть, когда она поправится. Но это их дело. Так или иначе, Инид будет сегодня дома, и мы узнаем, как она себя чувствует.
Это усыпило подозрения Питера. В конце концов, Инид всегда была чуть-чуть параноичка, мания преследования вполне могла быть и сумасшествием, а в том, что Инид слегка «того», Питер никогда не сомневался. Но кто не сумасшедший? Накануне вечером, оставшись один, он сожрал целую плитку шоколада весом по крайней мере в фунт и в результате плохо спал и проснулся больным. Утром он виртуозно избежал завтрака, а сейчас отказался пойти под тент, где стояла еда.
Инид нуждалась в виски, а он — в еде. Каждый требовал больше, чем нужно нормальному человеку для того, чтобы избежать неприятных последствий. Они могли, конечно, винить во всем Блэза, Фредерику, Вашингтон, жизнь. И Питер винил их время от времени, но без особого энтузиазма, так как уже давно понял, что абсолютных злодеев не существует, каждый есть то, что он есть, и нет зла в вечности.
— Я хотела бы чего-нибудь выпить, — прошептала Элизабет Клею. Она повернулась к Питеру и поддразнила его своей ослепительной улыбкой.
— Ваша взяла, — любезно сказал Питер им обоим.
Солнце жгло брезентовую крышу, и, несмотря на громадные вентиляторы, в павильоне было очень жарко. Бэрден нашел спасение рядом с вырезанным из льда лебедем в натуральную величину. Лакеи ходили мимо с уставленными стаканами подносами, и многие гости уже были пьяны. Муссолини и Гитлер низвергнуты, скоро падет Япония, и снова начнется нормальная жизнь.
— Сенатор Дэй! — Он не узнал эту некрасивую женщину с блестящими глазами, в громадной нелепой шляпе. — Элен Эшли Барбур, — протяжно представилась она, приходя ему на помощь: очевидно, ей не впервой быть неузнанной. Бэрден знал, что она сотрудничает в «Вашингтон трибюн», где ведет колонку светской хроники, и сказал ей, как он любит ее читать.
— Ну что вы за прелесть! — экспансивно воскликнула она. — Могу ли я сказать вам, что вы — мой идол! Я, как и вы, демократка джефферсоновского толка! В отличие от моего патрона, который ангел во плоти, а в последнее время превзошел сам себя. — Она показала ему на Блэза, который стоял в дальнем конце павильона под скрещенными американскими флагами. — Но мы с вами — это старый Вашингтон, ведь так? Мой муж был в палате представителей в… — Бэрден вспомнил мистера Барбура, сказав что-то благожелательное в его адрес, и поток ее слов продолжался.
— Я не могу привыкнуть к тому, как изменился город, а вы? Когда началась война и сюда нахлынули все эти новые люди, стало просто немыслимо достать номер в гостинице, попасть на концерт или даже просто поесть. У Харви, например, битком набито в любой час дня. Это мое любимое место. А муж мой любил ходить в «Оксидентал». У них на стене до сих пор висит его портрет. Нет, нет, наш чудный, изящный южный город наводнен всеми этими… — она широко развела руки, чтобы вобрать всех гостей и разом уничтожить их, но вместо проклятия мудро предпочла тактическую уловку, — очаровательными людьми, которые открыли нам, несчастным, глаза на столько разных новых вещей, до которых мы сами не могли додуматься.
— Например? — сумел вставить Бэрден, оглядывая павильон. Один из самых неистовых сторонников Нового курса говорил с Блэзом, его манеры стали нарочито кроткими с тех пор, как иссяк источник его величия, и ему на смену пришла эта экстраординарная посредственность (другого слова не подберешь), воцарившаяся теперь в Белом доме. Бэрден понимал, что он несправедлив к новому президенту, которого он, пожалуй, даже любил, когда тот был сенатором. Но что поделаешь, Рузвельт и в мести остался верен себе. Зная, что не доживет до конца четвертого срока своего президентства, он в смерти своей разметал планы более достойных, как делал это при жизни. Он уничтожил их всех, друзей и врагов, возвысив ничтожество, которое может теперь наслаждаться зрелищем поочередного увядания этих более достойных, по мере того как на арену выходят новые и новые люди. Я буду ненавидеть тебя еще сильнее, Франклин, после твоей смерти.
