Дмитрий Волкогонов - Ленин. - Политический портрет. - В 2-х книгах. -Кн. 2.

А ведь еще в 1916 году, когда социалист Хеглунд был посажен на несколько месяцев в тюрьму за пораженческую пропаганду, Ленин в письме к А.Коллонтай по этому поводу восклицает: „Свирепость неслыханная, невероятная!!!"

У Ленина были разные критерии оценки поступков: для других — одни, для себя — другие.

Мы не учитывали, что мирное сосуществование стало вынужденной необходимостью, когда рухнула ставка на не­медленный штурм капиталистической цитадели. Как писал в неопубликованных воспоминаниях А.А.Иоффе — крупный дипломат ленинской школы, „мировая революция казалась (и действительно была) столь близкой, что всякое соглашение с буржуазией считалось весьма недолговечным и было поэто­му совершенно безразличным. Важно было не то, чего до­бьешься в переговорах с буржуазией, а только то, чтобы и переговоры, и сам договор действовали максимально революционизирующе на широкие массы… как бы для вящего под­черкивания своего безразличия к содержанию этих догово­ров и уверенности в их недолговечности. Владимир Ильич, когда я по окончании переговоров приносил ему переплетен­ный экземпляр договора, хитро прищурившись, похлопывая по крышке переплета, спрашивал: „Ну, а что, много тут гадо­стей понаписали?"

Иоффе пишет, что лишь замедление темпа революции вызвало переход к политике „мирного наступления" как вы­нужденной и временной тактике Ленин никогда не отказы­вался и не отказался от будущего революционизирования планеты. „Когда в 1921 году ЦК направил меня на работу в Туркестан, Владимир Ильич в разговоре перед отъездом и потом в своих письмах ко мне в Ташкент постоянно внушал и подчеркивал: „Туркестан — это наша мировая политика. Туркестан — это Индия…"

Десятилетиями в нашем сознании культивировалась мысль, что Ленин был представителем „подлинного" комму­низма. „Образ Ленина, — писал проницательный английский историк Роберт Сервис, — как олицетворение советского коммунизма с человеческим лицом, был достаточно широко распространен и на Западе". Мы не хотели обращать вни­мания даже на давно известные заявления вождя, которые полностью дезавуируют эти представления.

Когда Мартов на VII Всероссийском съезде Советов предложил Демократическую Декларацию, Л.С.Сосновский, редактор „Бедноты", язвительно бросил из президиума:

—    Не прошлогодняя ли у Вас декларация?

На что Мартов с достоинством ответил:

—    Декларация эта на „веки веков"…

Сосновскому было, конечно, неизвестно, что, высмеяв Мартова, восстававшего против безбрежного насилия боль­шевиков, редактор „Бедноты" падет в 1937 году от гильотины террора, который был освящен Лениным. Вождь же отреаги­ровал на донкихотство Мартова предельно определенно:

—    Когда мы слышим такие декларации от людей, заяв­лявших о сочувствии к нам, мы говорим себе: нет, и террор и ЧК — вещь абсолютно необходимая.

В этой речи Ленин, полностью защищая курс на револю­ционный террор, воскликнет под аплодисменты:

—    Нет, ЧК у нас организована великолепно!

Нам долго внушали, что история подтвердила ленин­скую правоту во многих вопросах. Но это только казалось для одномерного мышления, которым мы обладали.

Во внешнем Хаосе истории, если внимательно в него вглядеться, виден величайший Порядок, созданный неизбеж­ностью, необходимостью, случайностями и закономерностя­ми. Ленин победил в 1917 году политически, чтобы безогово­рочно и навсегда проиграть исторически.

Вероятно, Ленин был единственным в истории челове­ком, который вознамерился осуществить коренные револю­ционные перемены не в масштабе общины, региона, государ­ства, континента, а всей планеты. Его мятежный дух не знал границ, не хотел ограничиваться национальными рамками и абсолютно не был связан соображениями морали и религии. Ленин был готов к самосожжению не только своей собствен­ной души, но и всей человеческой цивилизации. Повторимся, вождь был готов на гибель огромной части русского народа, лишь бы оставшиеся на этом пепелище дожили до мирового пожара. Можно сказать, что Ленин был не только тотальный большевик, но и планетарный реформатор. К счастью для людей, чрезмерное сбывается крайне редко, и эксперимен­тальным полем истории стала лишь часть планеты, правда, очень большая.

Ленину не хватило главного темпа: не зажглась револю­ция в Германии. Ленин так и не понял, что немецкая револю­ция угасла, так и не разгоревшись, не в результате предатель­ства „ренегата Каутского" и германской социал-демократии, а потому что рабочие в нее не верили, интеллигенция ее не хотела, а крестьянам она была просто чужда. Я уж не гово­рю, что для армии и средних классов революция была враж­дебна. Немецкие миллионы марок помогли Ленину совер­шить революцию в России, а большевистские деньги (в еще большем количестве) оказались в Германии выброшенными на ветер. Революция в России стала в немалой степени воз­можной потому, что большевики разложили армию. Карлу Либкнехту с немецкими революционерами сделать это не удалось. Германская армия, уже неспособная противостоять Антанте, оказалась достаточно сильной, чтобы быстро пода­вить инспирированную революцию.

Так что, победив в октябре 1917 года и добившись глав­ного: захватив власть в гигантском государстве, Ленин уже вскоре начал терпеть одно поражение за другим. Во внешней сфере это крах надежд в Германии, Венгрии, Персии, Индии, Китае, Польше, других странах. В силу ряда причин, среди которых большевики всегда выделяли „предательство рабо­чих вождей", произошла, как пишет А.АИоффе, „задержка мировой революции".

Но и в сфере внутренней поражения Ленина не застави­ли себя ждать: несостоятельность политики „военного ком­мунизма", неистребимость новой бюрократии, глухая оппо­зиция всего общества большевизму, отсутствие партийного единства, которого так добивался вождь… Поэтому правиль­но будет сказать, что поражение ленинизма свершилось не через семь десятилетий после октябрьского триумфа, — оно обозначило свои роковые контуры еще при жизни вождя.

Это выразилось, в частности, в замене социалистического строительства строительством государственным. Большевики частью осознанно, а частью стихийно стали использовать огромнейший арсенал, накопленный самодержавием: всевла­стие чиновничества, жесткая централизация, государствен­ное единоначалие, регламентация общественной жизни, опоpa на религию (большевики — на идеологию). Все это означа­ло сохранение имперского стиля правления, к которому при­бегли большевики. Ломая государственную машину самодер­жавия, буржуазии, Ленин быстро воссоздавал ее в зловещем большевистском виде

Еще никому не удавалось показать кукиш Истории. Не смог этого сделать и Ленин. Разрушая самодержавную, а за­тем буржуазную диктатуру, лидер большевиков не придумал ничего другого, как заменить ее диктатурой своей партии. Исторические традиции крепко держали российских якобин­цев за фалды. Неспособные к позитивной эволюции, они ре­волюционным путем заменили одну форму гнета на другую, более жестокую и отвратительную. А все это произошло потому, чтосвобода как цель никогда не была у Ленина в числе главных приоритетов. Побеждая меньшевиков, кадетов, эсеров, Ленин прямым путем шел к историческому пораже­нию.

Я слышал много раз, когда честные люди, выращенные в условиях советской системы, с убежденностью говорили: „Проживи Ленин еще десяток лет, все пошло бы по-другому…" В интонации часто слышались тоска и утраченная на­дежда.

Действительно, можно с немалой далей реального допу­стить, что едва ли Ленин стал бы уничтожать своих соратни­ков по Политбюро, трудно представить, чтобы он провел коллективизацию ценой десяти миллионов крестьян, а устра­нение инакомыслия (даже потенциального) приняло бы такие размеры, как в конце тридцатых годов. Все это так.

Но даже более „умеренный" коммунизм Ленина был бы большевистским! Несомненно! Были бы и террор, и коллекти­визация, и охота за „нечистыми". Та система, которую создал Ленин, не могла действовать иначе, нюансы возможны лишь в масштабах и размерах. Но совершенно ясно одно: Ленин, как и его соратники, никогда не смог бы отказаться от дикта­туры. Ибо верно отмечает Бердяев: „Ленин — антигуманист, как и антидемократ". Добавим — абсолютный.

Приверженность к диктатуре (неважно какой: пролетар­ской, партийной, идеологической, личностной) устраняет вначале политические, а затем и моральные ограничители. Это с неизбежностью ведет к трагедии свободы, которую Ленин никогда по-настоящему не ценил.

Естественно, генетические основы системы, заложенные Лениным, не дают оснований для прямых обвинений лидера российских большевиков во множестве преступлений, оши­бок и просчетов, которые совершили его последователи.

Ленин, например, не несет ответственности за чудовищ­ный расстрел тысяч поляков в 1940 году по решению Полит­бюро. Мне говорил один большевистский старец, что Сталин не мог простить постыдного для Советской России Рижского мира с Польшей и, мол, это злодейское решение несет печать мести за позор поражения в 1920 году. А затем, уничтожив несчастных в Катыни, попытались все свалить на фашистов.