Все, что было у нас - Сантоли Ал
Вьетконговец ― это был крестьянин, которому ты днём махал рукой из своего джипа, а ночью это был человек, подбирающийся к тебе с оружием в руках. Они обычно собирались в группу, устраивали небольшое нападение или разведку боем, запускали несколько мин, расходились по домам и на сегодня войну прекращали. Мы больше потерь несли от мин-ловушек, чем в боях как таковых. Главная трудность состояла в том, что противника было не найти. От этого можно было прийти в отчаяние ― как прикажете драться с минами-ловушками? Идёшь себе, и вдруг у дружка твоего ноги уже нету. Или у тебя самого нету. Даже сейчас, когда я иду куда-нибудь, и попадается трава, я ловлю себя на том, что иногда разгребаю её ногой и рассматриваю землю. И я понимаю, что гляжу, нет ли там проволоки или неестественно прямой лианы, которая может оказаться растяжкой. Кое-какие из привычек, необходимых для выживания, остаются у человека надолго.
Председатель Мао однажды сказал о партизанах, что они ― 'маленькие рыбки, которые плавают в огромном море', и мы как раз пытались ― а можно сказать, что на самом деле политика правительства по части умиротворения состояла в этом ― высушить это море. Если бы получилось вывезти из сельских районов всех мирных жителей, то теоретически там остались бы одни вражеские солдаты. Поэтому к этому вопросу подходили на разных уровнях. Первый уровень ― война за народные сердца и умы. Для этого придумывали всякие разные красивые названия ― REVDEV, что означало 'революционное развитие' ― и, всякий раз как случалось нечто непопулярное, просто меняли название. Сначала были посёлки 'Новая жизнь', а после этого появились посёлки 'Новая 'Новая жизнь''.
В общем, мы что делали? Или переманивали деревню на свою сторону, или, если не получалось, вывозили людей, сжигали деревню, расселяли людей по концентрационным лагерям и определяли то место зоной свободного огня. Поскольку теоретически все мирные жители из того районы были вывезены (хотя, само собой, многие просто ускользали в джунгли и возвращались после нашего ухода), все, кто был 'там', считались противником. И это давало нам право денно и нощно швырять артиллерийские снаряды в том направлении, и, само собой, там были по преимуществу мирные жители. Если прикинуть соотношение между солдатами и мирными жителями, то как раз мирным жителям доставалось больше всего.
Пока я был там, подошли к концу мои девятнадцать лет, пошёл двадцать первый год. А я ведь добровольцем служить пошёл. С самой Американской революции мои родственники участвовали во всех разных войнах, и так поступать следовало всегда ― раз ты нужен своей стране, то идёшь. И без особых вопросов, потому что страна эта всегда права. На этот раз вышло не так. У меня был друг, который служил в арвинской полиции в Тудуке, а брат у него был вьетконговец. Однажды мы побеседовали у них дома. И это было по-настоящему жутковато ― парень тот был очень даже дружелюбен и мил. Когда мы свыклись с мыслью о том, что никто никому ничего плохого не сделает, мы смогли поговорить о разных вещах. У того арвина была большая семья, и он, по правде говоря, нуждался в деньгах, а брат его был в этом смысле посвободнее. Тот арвин никого не хотел убивать, никому не желал зла ― он просто хотел получать своё жалованье, растить детей, и чтоб его оставили в покое. А брат его был несколько идеалистичнее и хотел сражаться, потому что был не согласен с тем, что американцы должны вмешиваться во вьетнамские дела ― так же, как и французы.
Карл Фейлер
Американский советник при вьетнамских военно-морских силах
Группы речного патрулирования 42 и 44
Дельта Меконга
Декабрь 1966 г. ― декабрь 1967 г.
ЗОНА СВОБОДНОГО ОГНЯ
Я был советником при группе вьетнамских береговых патрульных сил. Наш отряд состоял из пары сотен матросов-вьетнамцев и двух групп американских советников. Мы базировались возле небольшой деревушки, и большая часть моего района патрулирования простиралась от камбоджийской границы до южной оконечности Вьетнама в Сиамском заливе. Большую часть этого района занимал лес Юминь. Мы ходили вместе с вьетнамскими войсками в гущу Юминя, проверяли деревни, разыскивали тоннели и так далее. Большая часть Юминя была зоной свободного огня для авиации. 'B-52' разгружались над ним где попало, и где им было угодно. Вьетконговцы испытывали недостаток медикаментов, поэтому они обслуживали в своих госпиталях только бойцов. Они обычно собирали женщин, детей, стариков, раненых во время бомбёжек, садили их на сампаны и отправляли прочь от побережья. Мои катера и мои люди подбирали таких раненых, нашпигованных американскими осколками, и отправляли их в госпиталь ближайшей провинции, где лечить их было нечем, потому что губернатор провинции продавал медикаменты Вьетконгу.
Большая часть медикаментов, отправлявшихся в западные районы страны, туда не доходила. Чёрт знает что: половину этого добра уже на Сайгонских причалах перегружали и везли прямиком в Камбоджу. Медикаменты ведь денег стоят. И кто в первую очередь должен за них платить? Не те ведь, кому ты собираешься их выдавать. И не твои собственные силы ― им за них платить совсем неохота.
Однажды я был в патруле возле Юминя, и тут появился сампан. На корме его сидела старенькая 'ба' ― голова перевязана, грудь разорвана в клочья, отовсюду кровь сочится. А под тростниковыми циновками ― красивая девчушка, лет восьми-девяти, чудо что за ребёнок. Циновки закрывали её от пояса и ниже. Я сразу же понял, что лучше под них не заглядывать. Лицо её было искажено от боли. Сампан поравнялся с нашим катером. Она подняла глаза и увидела меня, американца ― 'онг ме' по-вьетнамски. Война началась недавно, поэтому я был, наверное, первым американцем, которого она увидела в своей жизни. Она заулыбалась. А у неё одна нога была почти полностью разорвана, и осколочные ранения. Я вколол ей морфия, доставил раненых в провинциальный госпиталь и там обратился к медицинской бригаде квакеров ― была там пара врачей и медсестёр.
Я доставил её в операционную и побыл рядом с ней. Ногу пришлось отнять. Те, кто вёз её, рассказали, что родных у неё не осталось. Вся семья погибла под бомбами, осталась лишь она одна. Поэтому я почувствовал, что в какой-то степени за неё отвечаю. Везти её обратно было не к кому.
Я сидел у её кровати, когда она очнулась от наркоза. Она взглянула на меня и снова улыбнулась ― опять Волшебник рядом. А потом посмотрела на одеяло, дотянулась рукой, пощупала ― и глаза её помертвели напрочь. Всё волшебство просто испарилось: ноги больше не было. А я просто не знал, как мне быть. Это ведь я сам ей ногу оторвал. Потом отвёз туда, где ампутировали то, что оставалось. И как-то так случилось, что за это время она решила, что я ей друг.
Я понимал, что сам я этого не делал, но ведь сделали это мы. Я так в полной мере и не научился разделять эти две вещи. Всю войну мне было тяжело не в последнюю очередь из-за того, что я был американцем, я был частью всего этого, и я нёс за это ответственность. Как мог я считать себя простым винтиком? Если я ни за что не отвечаю, то кто отвечает, чёрт возьми? Кто должен был за это отвечать, если не я? Кто сделал это с нею, если не я? Какой-то идиот у экрана локатора на Гуаме за тридцать тысяч футов отсюда? Чушь. Его винить не в чем. Он и представления не имел, куда попал его снаряд. А я знал. Я был настолько не в себе, что ушёл из госпиталя, загнал в пистолет полную обойму и решил найти того гада, который занимался целеуказанием. Я знал, кто тот майор-вьетнамец, что вызывал огонь. Теоретически такие команды утверждались ещё и американцами. Там полковник-американец сидел.
Там такие гады порой попадались, и действовали под тем же флагом, что и я. Некоторые убивали мирных жителей просто потому, что любили пострелять по движущимся объектам. На каждом шагу попадались типы из разведки, что нарисуют красные линии на карте и говорят: 'На этой стороне наши, а на той ― противник. Туда и бейте'. Чушь. По обе стороны той линии крестьяне, живут на полях своих предков, и ни черта не знают ни о какой войне. Попадалась и такая мразь ― усядутся в корме самолёта 'Берд дог', и летят пострелять крестьян на рисовых чеках, возвращаются ― улыбки до ушей...
