Леонид Богданов - Телеграмма из Москвы
Так было и на этот раз.
— Ну, пойдем к «Бубенцам», — заявил дед Евсигней Мирону Сечкину, натягивая свой рваный картуз. — Посмотрим, что паразиты говорить будут.
— Небось, Соньку-рябую уже накачали на «выступление с места»?
— Понятное дело, накачали! — согласился дед, и оба тронулись. У Дома культуры уже толпился народ. У входа стоял милиционер Чубчиков и впускал всех, у кого был пригласительный билет, но никого не выпускал обратно. Когда здание заполнилось, Чубчиков закрыл дверь, подпер ее снаружи большим колом и сел на ступеньках отдыхать. И сразу же изнутри раздался стук:
— Пусти! По нужде надо!
— После собрания, — меланхолично ответил Чубчиков, закуривая и не делая никаких попыток встать.
— Пусти! — уже плачущим голосом стали просить за дверью.
— Потерпишь!
— Уй!.. Пусти, Христа ради! Честное слово, вернусь обратно!
— Знаем мы это «вернусь»! Приказ — никого не выпущать!
По обыкновению, дипломатия через закрытую дверь, начавшаяся еще до официального открытия собрания, так до конца собрания и не кончилась.
А тем временем собрание разворачивалось, как по нотам. Вначале на сцену вышел председатель райисполкома Семчук и, достав из кармана список, на уголке которого красным карандашом была нанесена резолюция: «Одобряю. Столбышев», от имени всего собрания предложил выбрать десять человек в президиум.
— Кто за?! — спросил Семчук, подымая вверх список, и сразу же резюмировал: — единогласно!
Все это произошло так быстро, что некоторые даже не успели по команде «кто за?» поднять руки, но этого отступления от демократии никто по привычке не заметил. Когда члены президиума разместились около покрытого красной материей стола, Столбышев, заняв место в середине, поднялся и, напустив меда на выражение лица своего, заявил:
— Поступило предложение (он умолчал от кого) избрать почетный президиум в составе товарищей… — и он начал перечислять все имена живых и не вычеркнутых из коммунистических святцев вождей. После каждого имени он сам аплодировал и тем давал команду для аплодисментов собранию.
— Разрешите ваши аплодисменты считать за единогласное голосование! — заключил под конец Столбышев и с удвоенной энергией нажал на свои мозолистые ладони.
Потом Семчук быстро подменил Столбышева и объявил, что собрание открыто и что первое слово предоставляется Столбышеву и сам же аплодисментами приветствовал свое объявление. Столбышев откашлялся, медленной походкой вышел на трибуну, налил из графина воды в стакан и также медленно выпил.
— Весь выпил? — спросил с тревогой дед Евсигней у Мирона Сечкина.
— Кажись, весь.
— Ну, значит, не меньше, чем на два часа речь.
Дед Евсигней не ошибся. Столбышев говорил ровно два часа шесть минут.
Не будучи врагом читателю и не желая уморить его скукой, автор не решается передавать речь Столбышева дословно. Кроме того, существу вопроса, то есть воробьепоставкам, из всех проговоренных Столбышевым двух часов шести минут было посвящено только три минуты. И то эту часть своего доклада Столбышев преступно растянул, так как все сказанное им за три минуты можно было сказать ровно в трех словах: «Пора начать ловить!» Поэтому, отказавшись от передачи дословно речи Столбышева, автор позволил себе несколько углубиться в анализ системы речей коммунистических ораторов и осветит те пагубные причины, которые делают эти речи длинными и постными, как сухари, замешанные на овсяном толокне без воды. Это и поможет читателю создать себе представление, о чем говорили Столбышев и последующие четыре оратора. И, вообще, такой объективный анализ подготовит читателя к пониманию всех речей коммунистических ораторов, произносимых по любому поводу, так как шаблон для речи коммунистического оратора один, и речи на любую тему — от мероприятий по воробьепоставкам до всесоюзного протеста по поводу наводнения в Индии — произносятся именно по этому шаблону.
Итак, первое: речь коммунистического оратора, как и симфония, обязательно состоит из четырех частей.
Часть первая занимает одну треть времени речи и может быть названа «Ура!!!» (Невиданный рост. Невиданные достижения. Где и в какой стране возможен такой бурный рост? Спасибо родной партии, раньше было — родному Сталину, за заботу). Эта часть речи произносится в бурных тонах (форте).
Часть вторая занимает одну четвертую времени речи и может быть названа «Долой!» или «Ату их!» (Мрак и безысходность проклятого царского режима. Прогнивший капитализм. Страдание народа под игом капиталистов. При капитализме и верблюды горбатые. Никакого прогресса, только загнивание. Долой! Ату их! Все народы мира с надеждой смотрят на Советский Союз). Эта часть речи произносится в негодующем тоне, кроме последней фразы (форте).
Третья часть занимает одну восьмую времени речи и может быть названа «Но!» (Но, несмотря на бурные успехи, у нас еще есть недостатки. Осторожное перечисление недостатков. Виноваты всегда низовые работники). Эта часть речи произносится в начале тихо, потом громоподобно — критика низовых работников (пиано, форте).
Четвертая часть речи бывает тем длиннее, чем меньше у оратора остатков совести. Она может быть названа, как и первая часть, «Ура!» (Невиданный рост. Невиданные достижения. Где и в какой стране возможен такой бурный рост? Спасибо родной партии, раньше было — родному Сталину, за заботу) — (фортиссимо).
Второе: язык коммунистического оратора построен на цепкой связи. Таким образом, случайно попавшее ему на язык слово порождает целую ненужную фразу, а ненужная фраза порождает другие, и так до конца речи, пока у оратора хватает сил говорить. (Они — народ тренированный, как марафонские бегуны).
Познакомившись с этими принципами, читателю уже не нужно слушать речи ораторов и он может, избавив себя от этой муки, мысленно представить, что будет говорить оратор по любому поводу. Таким образом, у автора отпадает необходимость передавать содержание речи Столбышева и речей последующих ораторов — Маланина (полтора часа), Семчука (час десять минут), Тырина (сорок пять минуть), Пупина (сорок минут).
По мере того, как ораторы толкли всю ту же воду в той же ступе, в зале поднималось настроение и расцветали улыбки. Вначале дед Евсигней сидел, выпучив глаза и раскрыв рот, как в момент удушения, но потом, следуя зову мудрого инстинкта самосохранения, он перестал слушать ораторов и повернул голову в сторону выходной двери. Унылый тон ломившихся в дверь приобрел истерические нотки.
— Пусти выйти! — кричал какой-то женский голос. — Пусти, сукин сын, сил больше нет!
— Не велено! — гудел из-за двери Чубчиков.
В зале прошел смешок.
— А ты, милая, сбегай в Ленинский угол, — посоветовал кто-то из аудитории.
— А, может, ей туда и не добежать? — откликнулся другой голос.
— Ничего, добежит!
— Давай поспорим, что не добежит!
— Спорим!
— Спорим!
А очередной оратор все говорил и говорил: «В области сельского хозяйства наши достижения бурные, неслыханные. Только благодаря руководству любимой и родной…»
И никто его не слушал. Даже Сонька-рябая, стоявшая в проходе и от нетерпения бившая лаптем по полу, которую, по приказу Столбышева, держали два дюжих комсомольца под руки, чтобы она не сорвалась раньше времени, и та так была поглощена повторением наизусть своего «выступления с места» (написанного Столбышевым) и так ей не терпелось выступить, что она от горячки ничего не соображала и ничего не слышала.
Когда Пупин, наконец, окончил речь и сошел с трибуны, Столбышев поднялся и громко спросил:
— Может, кто-нибудь из, так сказать, присутствующих хочет высказаться?
Спросив, Столбышев сразу же дал знак спускать Соньку-рябую.
— Я!!! — дико закричала Сонька и, освобожденная из цепких рук, сорвавшись с места, вскарабкалась на трибуну.
— Товарищи! — заорала она, так широко раскрыв рот, словно хотела проглотить всех «товарищей». — Товарищи! Наша родная и любимая партия приказала ловить воробьев. Разобьемся в лепешку, жизни своей не пожалеем, последнюю рубашку отдадим (у нее была только одна рубашка), но выполним задание с честью! Товарищи! Мы должны плакать от радости, что партия, наша родная и любимая, дала нам задание. Товарищи! Где, в какой стране, при каком режиме бывают такие чудеса, когда партия просит народ?! Мы должны…
Заключительный аккорд увертюры звучал бравурными тонами.
ГЛАВА VII. Занавес поднят
Следующий день после собрания прошел тихо, очень даже тихо. В Орешниках стояла безветренная африканская жара и от нее попрятались все, кто куда.
— В такую жару только водку пить, — поучал дед Евсигней приятелей, нашедших убежище в его погребе. И скоро в погребе зазвенели стаканы тем благородным звоном, который явно указывает на то, что они не пусты.
