Анджей Чехович - Семь трудных лет
— Тяжело мне сюда ездить, — говорил он, — а вы здесь на месте. Пишите за меня докладные. Это просто. Вы должны только точно записать фамилию собеседника и место его бывшей работы в Польше.
— Что я должен записывать? О чем спрашивать? — пробовал я уточнить.
— Нас все интересует, — объяснил он и быстро добавил: — За каждое донесение половина гонорара ваша…
— Это, значит, сколько? — спросил я, сделав вид, что меня интересуют главным образом деньги.
— Половина. Иногда это будет десять, а иногда и двадцать марок.
Разумеется, я согласился, ибо тогда согласился бы на все, что могло меня приблизить к цели — к возможности выполнения порученного мне Центром задания. Я знал, что Которович не хочет приезжать в Цирндорф не только из-за плохого состояния здоровья. Были и другие важные причины. Однажды его чуть не избили обитатели лагеря. Спасло его только то, что был он слабым и при ходьбе опирался на трость, а те, с которыми он сталкивался, не сидели еще в лагере настолько долго, чтобы посланца «Свободной Европы», которая в большей степени была причиной их несчастья, бить даже в случае, если он калека.
Однажды, когда я выслал уже пару таких докладных на домашний адрес Которовича, я получил от него письмо, уведомлявшее, что мои тексты пошли в эфир и были подписаны, в соответствии с моим желанием, псевдонимом «Богдан Остоя».
Остоя — это название герба моих предков по мужской линии. У меня были даже некоторые угрызения совести, что я использую герб для таких целей. Но уж если задумал свое бегство на Запад мотивировать также и шляхетским происхождением (а это было одобрено в Центре), нужно было быть последовательным. Поэтому я рассказал и Которовичу, откуда взялся мой псевдоним.
— Я тоже происхожу из польско-украинской шляхты, — похвалился он тогда.
Я не так уж хорошо знал его биографию. Но одно знал точно: в период оккупации он сотрудничал с гестапо и давно не ходил бы по земле, если бы вовремя вместе с отступающим вермахтом не бежал из Польши. Милые улыбки людям, которым в другой ситуации не подал бы руки, требуют основательной тренировки. Я отрабатывал их в беседах с Которовичем. Он был мне просто необходим. В моих расчетах он являлся определенной ступенью на пути к лабиринту «Свободной Европы». Я поставил на него и интуитивно чувствовал, что не совершаю ошибки.
В конце января 1964 года Которович сообщил мне по телефону, что разговаривал обо мне уже с самим Яном Новаком.
— Директор, — говорил он явно возбужденно, — очень вами заинтересовался. Ждите приглашения в Мюнхен. Радиостанция возместит вам стоимость проезда, оплатит гостиницу, и вы получите по двадцать марок командировочных на день. Вы приедете?
Нет нужды писать, каким был мой ответ, ибо это и без того ясно. Однако я старался не проявлять излишнего энтузиазма. Выразил готовность поехать, но сделал это так, чтобы Которович не почувствовал моего радостного возбуждения. Впрочем, я не вполне поверил ему, так как он часто лгал без зазрения совести. Приглашение, однако, пришло.
В Мюнхене Которович играл роль гостеприимного хозяина. С его помощью я познакомился с городом. После совместной прогулки он повел меня на радиостанцию. Я знал, что очень многое зависит от того, какое впечатление я произведу на Новака во время личной встречи. К этой встрече, как и вообще к своей работе на радиостанции «Свободная Европа», я был подготовлен. Знал документы, которые позволили мне выработать свое мнение о личности шефа польской секции радиостанции. С мыслью о первой беседе с Новаком я внимательно читал в Варшаве книжки Мерошевского. Я ведь знал от Генрика — моего шефа в Центре, — что Новак, хотя он в этом и не признается, находится под сильным влиянием главного публициста парижской «Культуры». Уже работая в «Свободной Европе», я видел несколько раз, что Новак носит в портфеле книжки Мерошевского, читает их внимательно и делает многочисленные пометки. В период подготовки, когда было определено мое задание, я должен был в течение нескольких недель прослушивать программу передач радиостанции «Свободная Европа» на польском языке. Мне объяснили также суть американских концепций использования «Свободной Европы».
Новак принял меня в своем кабинете.
Он оказался мужчиной среднего роста и средней упитанности, подстриженным — как говорят остряки на радиостанции — под Муссолини. На первый взгляд он производил впечатление совершенно безликого человека. Сам же он хотел представиться собеседнику человеком решительным и сухим. Поэтому он выражался кратко, по-военному.
Он спросил меня коротко об учебе, о Варшавском университете, а затем предложил:
— Возьмите тексты наших передач за два дня подряд и постарайтесь написать, по возможности подробно, что вы считаете в них хорошим, а что неудачным. Будьте смелы и критичны, ибо наша деятельность — мы в «Свободной Европе» знаем об этом хорошо — не всегда бывает удачной. Человек, как вы, недавно выехавший из страны, может быть нам очень полезным и помочь в исправлении ошибок.
Затем по редакционным помещениям меня водили Юзеф Птачек, Юлицкий-Розпендовский и Цельт-Лясота. Некоторые мелкие детали этих первых бесед и визитов уже несколько стерлись у меня в памяти.
В Мюнхене я провел почти неделю за счет «Свободной Европы». Написал то, о чем просил меня Новак. Не знаю: понравились ему мои критические замечания или нет. Во всяком случае, перед отъездом мне пришлось заполнить кучу анкет и бланков и написать автобиографию, что означало, как уверял меня Которович, что радиостанция имеет в отношении меня серьезные намерения.
В конце своего пребывания в Мюнхене я снова был у Новака. На этот раз он произнес следующую короткую речь:
— Я охотно взял бы вас на работу, но в данный момент у меня нет свободной штатной единицы. Однако я верю, что какая-нибудь вакансия будет. Я знаю, что вы в настоящее время находитесь в трудном положении. Что могу вам посоветовать? Возьмитесь за какую-нибудь работу. Если вам представится возможность иммигрировать, поезжайте. Когда вы окажетесь нам нужны, мы вас вызовем из любого уголка мира. Расходы для нас не имеют значения. Ну, до свидания!
Вновь я в Цирндорфе. К удобствам, как оказалось, я привыкаю быстро. Отель, который снимала для меня радиостанция «Свободная Европа», был очень дешевым, то есть плохим. Обеды, которые я ел в Мюнхене, вряд ли можно было назвать пиршеством гурмана. Но возвращение в казарменные комнаты, к грязным одеялам, к атмосфере запущенности и равнодушия не наполняло меня радостью. Позднее, когда я уже работал в «Свободной Европе», я хорошо понимал, почему так быстро становятся покорными редакторы и дикторы, когда Новак топает ногами и кричит: «Я вас выброшу из моей радиостанции!»
Трудно сказать, оказал ли мой визит в Мюнхен какое-либо влияние на ход событий, но, во всяком случае, вскоре после моего возвращения в Цирндорф состоялось судебное разбирательство, на котором рассматривалось мое прошение о предоставлении политического убежища.
Разбирательство происходило на территории лагеря, в здании, занимаемом федеральной администрацией. Решение выносила коллегия, состоявшая из трех человек. Мне был выделен официальный переводчик. Его услугами я не воспользовался, что, как я заметил, произвело хорошее впечатление на коллегию. В ее состав входил также психолог. Помня о нем, я много рассказывал, как глубоко и болезненно переживал переселение из Виленщины в Казахстан.
Сама процедура не слишком отличалась от того, что каждый может представить себе на основе чтения обычных журналистских судебных отчетов. Ни один из вопросов не захватил меня врасплох. Когда суд удалился на совещание, я не был, однако, полностью уверен в том, какое решение он примет. Дело в том, что за несколько дней до судебного разбирательства я случайно встретил возле лагерных ворот господина Б. Он спросил меня, не придумал ли я чего-нибудь в отношении сестры.
— Думал, но так ничего и не придумал, — ответил я.
— Ну, что же делать, — сказал господин Б и загадочно усмехнулся.
Во время судебного разбирательства один на членов коллегии так формулировал вопросы, словно знал, по крайней мере частично, содержание моих бесед с господином Б, а именно от него — согласно общему мнению в лагере — в большей степени, чем от самого суда, зависело решение о предоставлении политического убежища.
Однако политическое убежище я получил. Это означало, что я могу уехать из Цирндорфа. У меня был выбор: Бремен или Мюнстер, а точнее, лагерь в Бремене или в Мюнстере.
Снова лагерь…
В МЮНСТЕРЕ И В ОХРАННОЙ РОТЕ
В мюнстерский лагерь я прибыл к вечеру.
В промышленной Вестфалии увидеть закат солнца практически невозможно. Оно исчезает раньше в высоко поднявшейся дымной мгле, превращающей лучи в жемчужные отблески, которые оживляют краски и нежно размягчают контуры предметов. В таком освещении я увидел казарменные здания, сушившееся между ними белье, развешанное на нейлоновых веревках, и кучу детей. Их было очень много. Они катались на самокатах и велосипедах, бегали и кричали по-польски, по-немецки, по-литовски, по-украински…
