Времени в обрез: ускорение жизни при цифровом капитализме - Джуди Вайсман
Заключение
Мне бы хотелось завершить эту главу некоторыми размышлениями о вспышке научного интереса к значению потоков, движения и мобильности в социальной жизни. Например, Джон Урри призывает к созданию новой социологии мобильности, в центре внимания которой должны находиться движение, перемещения и мобильность в противоположность оседлым институтам, привязанным к одному месту[99]. Он указывает, что коренные глобальные преобразования делают концепцию общества менее полезной в аналитическом плане. Социальные аспекты лучше изучать с точки зрения потоков и сетей, так как именно мобильность, а не структуры или позиции является в наше время определяющей чертой, задающей рамки социальных отношений. Этот упор на мобильность является отличительной чертой и работ Зигмунта Баумана на тему текучей современности[100]. Сейчас также много говорят о повсеместности различных форм передвижения, о том, что парадигматический современный опыт — это опыт быстрых перемещений на большие расстояния, в то время как миграция нередко называется ключевым глобальным феноменом.
Однако эта модель современной жизни в строгом смысле применима по сути лишь к относительно немногочисленным обладателям крупных привилегий. Как отмечает Дэвид Морли, «несмотря на все разговоры о глобальных потоках, текучести, гибридности и мобильности, стоит отметить, что по крайней мере в отношении Великобритании имеются свидетельства, указывающие на сохраняющуюся географическую оседлость большинства населения»[101]. Более половины взрослых британцев живет в пределах восьми километров от места их рождения. Даже в США, более мобильных с географической точки зрения, две трети населения не имеет паспорта, позволяющего выезжать за рубеж.
Поэтому не следует преувеличивать роли поездок на дальние расстояния в жизни людей. Несмотря на глобализацию, большая часть нашего времени и пространства является сферой местной жизни и огромное число людей по-прежнему существует на одном месте — по своей воле или вследствие силы обстоятельств. Некоторые группы более мобильны, чем другие, и в большей мере контролируют как свою мобильность, так и мобильность других. Мобильность, доступная состоятельным средним классам, серьезно отличается от мобильности международных беженцев или прислуги из числа мигрантов.
Скорость доступна немногим избранным за счет того, что все прочие сохраняют неподвижность. Как отмечает Тим Крессуэлл, «способность быстро добраться в то или иное место во все большей степени ассоциируется с исключительностью»[102]. Даже в том, что касается воздушных перевозок, где пассажиры всех классов перемещаются с одной и той же скоростью, пассажиров первого класса быстро пропускают через аэропорт к машине, припаркованной на специальном месте рядом с терминалом. Лондонский городской аэропорт предлагает пассажирам, летящим по делам в Нью-Йорк, опцию перелета через Дублин ради ускоренного прохождения паспортного контроля по прилете в Америку. При этом большинству прибывающих из-за рубежа приходится ждать в длинных очередях. «Таким образом, между быстрым и замедленным движением часто возникает логическая и операционная связь».
Теоретики мобильности закрывают глаза на такие различия, потому что принимают свой частный опыт за универсальную ситуацию. То же самое можно сказать о многих работах, посвященных социальному ускорению. Итогом, как указывает Бев Скеггс, является легитимизация «габитуса среднего класса, не желающего называть себя по имени»[103]. Добровольная мобильность, как и скорость, считается социальным благом, в то время как неподвижность начинает ассоциироваться с неудачей, ущербностью. Более того, понятие мобильности в некоторых отношениях само по себе носит гендерный характер: женщины занимают четко определенное место в мужских сюжетах о путешествиях, приключениях и открытиях. Подобно тому как в литературе о современности, описывающей мимолетные, анонимные, эфемерные жизненные ситуации в большом городе, речь идет преимущественно о мужском опыте, так и эти аргументы игнорируют сохраняющееся разделение на публичную и частную сферы[104]. Уравнивая современное с публичным, они выносят за скобки женский опыт неподвижности. Как и в случае времени, мобильность — ресурс, по отношению к которому не все находятся в одинаковой ситуации.
Таким образом, идея об ускорении темпа жизни отнюдь не нова. Обширным техническим и социальным преобразованиям, проходившим в начале XX в., сопутствовало ощущение сжатия пространства-времени. Сосредоточием этих социоматериальных перемен, затрагивавших ткань повседневной жизни, оказался современный город. Жизнь, проживаемая на большой скорости, стала отождествляться с прогрессом. Именно к этому периоду восходят корни высокой оценки, которую мы даем активному образу жизни, как и нашего глубоко неоднозначного отношения к нему.
Тогда, как и сейчас, ключевую роль играла техника. В частности, символом механической скорости в XX в. стал автомобиль, который, подобно телеграфу и телефону, способствовал преодолению расстояний и сделал мир более взаимосвязанным. Однако связанное с ним обещание скорости в какой-то мере оказалось обманом. Так или иначе непрерывное движение как всеобщая надежда на хорошую жизнь скрывает в себе много реалий. Скорость и мобильность отнюдь не являются всеобщей нормой существования.
Тем не менее опыт непосредственности как явление восприятия времени, осознание всего происходящего в данный момент получил широкое распространение. Еще сто лет назад бывшее уделом немногих избранных, сейчас это коснулось почти всех — по крайней мере потенциально. В наши дни всемирная одновременность считается самоочевидным условием нашего существования, причем именно на нее претендует интернет[105]. Техника и время постоянно эволюционируют под воздействием общества, и мы должны выяснить, как эти процессы сочетаются друг с другом, чтобы прийти к более сбалансированному пониманию нашего нынешнего цифрового времени.
Я намеревалась показать, что осознание того, что нашими социальными, экономическими и техническими структурами мы обязаны прошлому, делает тезис об ускоряющемся обществе более вразумительным. Отсылка к этим давним дискуссиям дает понимание того, что вопросы, стоящие сейчас перед нами, сами по себе не являются новыми. Это не умаляет их злободневности. Но чтобы дать критическую оценку окружающим нас дискурсам об ускорении, мы должны рассмотреть их в более объемной исторической перспективе по сравнению с общепринятой.
На протяжении данной главы я указывала, что дискурсу ускорения свойственно замалчивать и скрывать ту степень, в которой темп современной жизни зависит от ресурсов данного индивидуума и тех вариантов выбора, которые имеются у него благодаря этим ресурсам. В реальности и контроль над временем, и доступ к мобильности отражают и усиливают степень влияния. Скеггс справедливо критикует обобщенное представление о мобильном индивидууме-космополите, постулируемое такими социальными теоретиками, как Ульрих Бек и Энтони Гидденс, и отмечает наличие возрастающего разрыва между теоретиками и теми, кто занят эмпирическими исследованиями[106]. Лишь изучая конкретные факты, мы в состоянии понять место скорости и времени в жизни людей. Именно этим мы и займемся в оставшейся части книги.
