Эрик Вейнер - География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи
История Вильгельма Флисса напоминает нам, что города, в которых расцвела гениальность, – не только магнит, но и сито. Они отделяют безумно-прекрасные идеи от просто безумных. Вена отвергла идеи Флисса, но в итоге приняла теорию Фрейда. Таков гений сита.
Фрейд распрощался с Флиссом, но остался конкистадором, которому нужны спутники. На сей раз он не стал класть все яйца в одну безумную корзину.
Передо мной еще один снимок. Человек шесть позируют фотографу, застыв в неподвижности, необычной даже по тогдашним меркам. Они глядят в камеру с таким напряжением, словно у них появилась глубокая мысль или случился запор. Некоторые выдавили из себя подобие улыбки – но не Фрейд. Его борода основательно поредела, но он величаво расположился в середине, положив шляпу на колени. Его лицо ничего не выражает, как у Сократа. Внимательно вглядевшись, я замечаю, что все мужчины, включая Фрейда, носят одинаковые золотые кольца. Это основатели кружка «по средам». Созданный осенью 1902 г., он объединял молодых врачей, «декларировавших свое намерение учиться, практиковать и распространять психоанализ».
Кружок «по средам» собирался дома у Фрейда в 20:30, после ужина. Согласно воспоминаниям одного из его основателей, Макса Графа, регламент был жестким: «Сначала один из участников делал доклад. Потом подавали черный кофе с бисквитами. Сигары и сигареты лежали на столе и расходовались в больших количествах. После часового общения начиналась дискуссия. Последнее и решающее слово всегда произносил Фрейд».
Это было головокружительное время. Все ощущали, что присутствуют при создании чего-то вроде новой религии. «Мы были сродни первооткрывателям новой земли, и Фрейд указывал путь, – вспоминал еще один основатель, Вильгельм Штекель. – Казалось, искорка передается от одного человека к другому, и каждый вечер становился откровением».
Фрейд нуждался в кружке «по средам». Ведь он вступил в неизведанные воды. Его теория человеческой сексуальности была радикальной и революционной. Ему требовались не только коллеги, но и люди, которые подтвердят, что он в здравом уме. В противном случае его мог бы ждать нервный срыв, как было у многих гениев. Говард Гарднер полагает, что поддержка необходима на грани творческого прорыва «больше, чем в любое время с раннего детства». По его мнению, начинающему гению превыше всего нужен разговор – пусть «полусвязный и невразумительный», но позволяющий творцу «убедиться, что он нормален и сочувствующие представители его вида способны воспринимать его».
Я уже собираюсь уходить, когда в голове возникает вопрос: что сталось с артефактами, столь дорогими сердцу Фрейда? К концу жизни коллекция разрослась до 3000 экземпляров, заполнив собой каждый сантиметр дома 19 по Берггассе. Большая часть из них последовала за Фрейдом, когда в 1938 г. он бежал из Вены. Побег подготовила Мари Бонапарт – его самая верная и могущественная ученица. Он обосновался в Лондоне, где, окруженный любимыми предметами, сообщил одному посетителю: «Как видите, я снова дома».
Но город-то уже был другой. До самого конца Фрейд питал неоднозначные чувства по отношению к Вене. Странно ли это? Не думаю. Так часто бывает в отношениях между гениями и городами: гармония никогда не идеальна, всегда остается элемент конфликта, разногласия. Сократ любил Афины братской любовью, но город ответил ему смертным приговором. Ханчжоу, любезный сердцу Су Дунпо, отправил его в ссылку, причем не один раз, а дважды. Леонардо превосходно чувствовал себя во Флоренции, но завистников хватало, и стоило герцогу Миланскому поманить, как Леонардо перебрался к нему. Фрейд и Вена были не всегда счастливой парой, но зато продуктивной. Они выявляли лучшее друг в друге. Быть может, думаю я, все еще стоя в кабинете Фрейда, это объясняет географию гения. Да, я чувствую, что нахожусь на пороге открытия – глубокого понимания природы творческого гения и моего собственного стремления к самореализации. Все сходится. Недостает только…
«Простите, но на сегодня хватит», – сообщает Голос. Все как всегда, думаю я, выходя на улицу под синевато-серое небо. Однако, свернув на восток, к Рингштрассе и гостинице Adagio, невольно улыбаюсь: даже после смерти Фрейд продолжает учить и удручать, причем более или менее в одинаковой степени.
На обратном пути к гостинице меня посещает мысль: да, Фрейд был большим оригиналом и белой вороной. И все же он имел как минимум одну общую черту с венским бомондом: еврейство. Это одна из ключевых особенностей венского золотого века. Евреи составляли лишь 10 % от общего населения Вены, но дали более половины ее врачей и адвокатов и почти две трети ее журналистов, а также непропорционально большое количество творческих гениев – от писателя Артура Шницлера и композитора Арнольда Шёнберга до философа Людвига Витгенштейна. Как замечает Стивен Беллер в своей книге «Вена и евреи», это число «столь велико, что его нельзя игнорировать».
Почему многие великие мыслители Вены были евреями? Может, ответ кроется в генетике? Может, евреи, как бы сказал Фрэнсис Гальтон, внесли в народ «благородную кровь»? Нет, тут что-то другое. Ответ необходимо искать в сфере культуры. Прежде всего, у евреев была многовековая книжная культура: даже изолированные в своих европейских штетлах, они оставались грамотными. Изучая Талмуд и прочие религиозные тексты, евреи упражняли ум, пестовали свою страсть к идеям и сполна посвящали себя типично еврейскому досугу – радости спора.
Однако дело не только в прилежании. Евреям столь долго перекрывали кислород, что, когда они наконец получили свободу после «эмансипации» 1867 г., результат оказался фантастическим. Евреи стекались в Вену тысячами; по словам Беллера, она стала «главным спасением из гетто».
Пришельцы селились в Леопольдштадте – районе на северном берегу Дунайского канала. Сейчас, после Холокоста, число еврейских жителей в нем существенно уменьшилось. Однако именно сюда я пришел за ответами.
Я вхожу в грузинское кафе, рекомендованное моим сотрапезником. Быстро замечаю и его самого: в очках и свитере он выглядит раскованным и похожим на писателя. Он и есть писатель: Дорон Рабинович, давний житель Вены и специалист по ее еврейскому прошлому.
Мы заказываем обед, и вскоре я приступаю к вопросам. Почему многие гении Вены рубежа XIX – ХХ веков были евреями?
– Неудовлетворенный спрос, – отвечает он. – Некоторые профессии – в частности, военная и большинство государственных должностей – были закрытыми для евреев. Ничего не оставалось, как направлять свою энергию на оставшиеся возможности: право, медицину и журналистику.
– Ладно, – отвечаю я, – это может объяснить, почему евреи преуспели в данных областях. Но успех не равнозначен творческому гению. Как еврейство Фрейда или Карла Крауса объясняет творческие прорывы, на которые они оказались способны?
– Возьмите Фрейда. Он еврей и с самого начала был чужим. А потому не боялся стать чужим и в плане идей. Ему было нечего терять.
Я ощущаю прозрение – прямо там, в грузинском кафе в еврейском квартале Вены. Если вы были «своим» – скажем, членом династии Габсбургов, – вы боялись раскачивать лодку. Но если вы были венским евреем 1900 г., лодка уже раскачивалась. Волной больше, волной меньше – ничего страшного. У чужака есть свои плюсы. И это объясняет не только успех евреев в Вене, но и успех маргинализованных групп в других местах. Например, в Соединенных Штатах унитарии дали в сто раз больше видных ученых на душу населения, чем методисты, баптисты и католики. Кроме того, гении, по статистике, чаще происходят от браков между людьми разных религий. У Марии Склодовской-Кюри – она росла в благочестивой католической Польше – отец был атеистом, а мать католичкой.
Венских евреев подталкивала к величию не религия (большинство придерживались светских взглядов), а маргинальность и житейские тяготы. По словам Дорона, в таком большом городе, как Вена, «свое место было у всех, кроме евреев, поэтому некоторые из них разработали очень интересные идеи, новые и авангардные».
– В том числе Фрейд со своей теорией бессознательного?
– Да, – отвечает Дорон.
И это не случайно. Фрейд, будучи еврейским мыслителем, находился в идеальном положении для разработки теории иррационального, поскольку сталкивался с иррациональными ситуациями изо дня в день.
– Если вы хотели быть австрийцем, вам говорили: пожалуйста, но надо ассимилироваться. А если вы ассимилировались, вам говорили: все равно ничего особенного не добьетесь, поскольку в глубине души остаетесь евреем. В общем, как венский еврей вы никуда не могли деться от иррациональности уже хотя бы потому, что с вами поступали иррационально.
В этом есть смысл. Как мы уже видели, творческие люди отличаются повышенной терпимостью к неоднозначности, а что могло быть неоднозначнее, чем судьба венского еврея в начале ХХ века? Такие люди были одновременно и своими, и чужими; и «нами», и «ими». Они одновременно принимались и отталкивались. Очень неуютное положение, чем-то напоминающее любимую позу Фрейда в кресле, – но оно, подозреваю, отлично способствовало творческой гениальности. Как чужаки евреи могли взглянуть на окружающую действительность свежим взглядом. А как «свои» – могли донести эти взгляды до окружающих, сделать их заметными. Но все это лишь до поры до времени. Такое «подвешенное» положение не сохранилось надолго. История имела трагический конец.
