Анри Лефевр - Производство пространства
Социальное пространство, как и пространство природы, трехмерно: в него входят горы, возвышенности, небесные тела, гроты и пещеры; водные поверхности, плоскости и равнины разделяют и соединяют высоты и глубины. Из этого складывается репрезентация Космоса. Точно так же пещеры, гроты, потайные места и подземелья превращаются в репрезентации и мифы о матери-земле и мире. Оппозиции запад – восток, север – юг, верх – низ, вперед – назад в восприятии пастуха не имеют ничего общего с абстрактными репрезентациями. Для него это одновременно отношения и качества. Размеченное пространство исчисляется временем, измеряется в весьма расплывчатых единицах (шагах, усталости) и в частях тела (локоть, дюйм – палец, фут – стопа, ладонь и т. п.). Благодаря смещению центра тело того, кто мыслит и действует, подменяется социальным объектом – хижиной вождя, столбом, позднее храмом или церковью. «Первобытный человек» определяет пространство и говорит о нем как член коллектива, занимающий четко установленное место, тесно связанное с временем. Он не видит себя в пространстве как одну из многих точек в абстрактной среде. Подобное восприятие появляется гораздо позже, вместе с абстрактным пространством «планов» и карт.
III. 8
Тело служит для пространства отправной и конечной точкой. С ним, с нашим телом, мы уже неоднократно сталкивались выше. Но с каким телом?
Все тела похожи, но различий в них больше, чем сходства. Что общего между телом крестьянина, накрепко связанного с рабочим быком и соединенного плугом с землей, и телом блестящего всадника на боевом или парадном коне? Их тела различаются не меньше, чем тела (кастрированного) быка и коня! Животное в обоих случаях служит посредником (средством, орудием, промежуточным звеном) между человеком и пространством. Различие двух этих посредников сопровождается и аналогичным различием пространств. Иначе говоря, поле пшеницы и поле боя – разные миры.
Какое тело мы возьмем, привлечем, обнаружим в качестве точки отсчета? Тело по Платону или тело по Фоме Аквинскому, тело – носитель интеллекта или тело – носитель образа жизни; тело во славе или тело презренное? «Телесность», высшую из абстракций? Тело-объект (как у Декарта) или тело-субъект (как в феноменологии и экзистенциализме)? Тело дробное, представленное в изображениях, в словах, обсуждаемое в деталях? Или надо исходить из дискурса о теле? Как избежать мертвящей абстракции дискурса? Как ограничить ее и выйти за эти границы, если мы отталкиваемся от абстракции?
Быть может, следует исходить из «социального тела», истерзанного, разбитого изнурительной практикой – разделением труда – различными инстанциями? Но каким образом определить критическое пространство, если мы берем тело в уже «социальном» пространстве, уже искалеченным им? По какому праву и как определить это тело само по себе, вне идеологии?
Тело, возникающее выше по ходу нашего анализа, – это не философский субъект или объект, не внутренняя среда, противостоящая среде внешней, не нейтральное пространство и не механизм, части или фрагменты которого занимают это пространство, но пространственное тело. Пространственное тело, продукт и производящая сила некоего пространства, непосредственно определяется им, получая от пространства симметрию, взаимосвязь и обоюдность действий, оси и плоскости, центры и периферии, конкретные, то есть пространственно-временные оппозиции. Материальность такого тела обусловлена не соединением частиц в единый механизм и не природой, безразличной к пространству и растекающейся в нем, занимающей его. Исток его материальности лежит в самом пространстве, в распространяющейся и используемой энергии. Если все же считать тело «машиной», то это будет двойная машина: одна работает на грубой энергии (пище, метаболизме), другая – на тонкой энергии (информации органов чувств). Но остается ли «двойная машина» машиной? Диалектический подход позволяет конкретизировать весьма абстрактное картезианское понятие, относящееся к не менее абстрактной репрезентации пространства, – понятие машины. Двойная машина предполагает взаимодействие в рамках своей дуальной структуры. Она включает в себя поразительные эффекты и исключает механистичность, однозначное, одностороннее определение. Передатчики и рецепторы тонкой энергии расположены в органах чувств, афферентных и эфферентных каналах (нервах), мозге. Материальные органы – это мускулы и, наконец, половые органы, полюс накапливаемой взрывной энергии. Устройство органического тела также непосредственно связано с устройством (организацией) пространства. Могут ли тенденции, отличающие это целое, – тенденция к поглощению, хранению, накоплению энергии и тенденция к ее внезапному выбросу, – сосуществовать, не вступая в конфликт? Так же обстоит дело и с тенденцией к освоению пространства и тенденцией к его захвату. Кульминацией конфликтов, неотделимых от пространственно-временной реальности тела (которая не является ни субстанцией, ни объектом, ни механизмом, ни потоком, ни замкнутой системой), будут конфликты между познанием и действием, между мозгом и полом, между желаниями и потребностями человеческого существа. Который из них более, а который менее важен – сугубо оценочный вопрос; он имеет смысл, только если мы выстраиваем иерархию. А иерархия не имеет смысла, вернее, теряет смысл. Она вводит нас в западный, иудеохристианский Логос. Но последующие разграничения связаны не только с языком, дробностью слов, изображений, локусов. Они проистекают также – и в первую очередь – из оппозиции, присущей живому организму как диалектическому целому. Полюс тонких энергий (мозг, нервы, чувства) не обязательно согласуется с полюсом грубых энергий (половыми органами), скорее наоборот. Любой живой организм обладает смыслом и существованием лишь постольку, поскольку составляет целое со своими продолжениями: с пространством, которое ему доступно и которое он производит (расхожий термин «среда» сводит деятельность к пассивной интеграции в материальную природу). Всякий живой организм отражается, преломляется в тех изменениях, какие он производит в своей «окружающей среде» – в своем пространстве.
Это тело нуждается в изучении; случалось, его скрывали, утаивали, но затем оно вновь оживало и воскресало. Быть может, история тела связана с историей пространства?
Тело, явленное нам со своими изъянами, но и своей мощью, своими победами, не поддается ясному (а на самом деле банальному и идеологическому) определению: его нормальное состояние трудно отличить от ненормального, здоровье – от патологии. Можно ли разграничить удовольствие и боль в том, что мы условно называем «природа» и что подчинено закону оплодотворения? Весьма сомнительно. Граница между ними – скорее творение рода человеческого, великое и зачастую извращенное творение, плод совместных усилий знания и искусства. Человечество платит за него очень дорого: разрывом между тем, что не поддается расщеплению, и тем, что расщеплять запрещено.
Продолжим перечисление того, что тело дарит пространству. Чувственно воспринимаемое пространство имеет основу, или фундамент, ground, или back-ground (хотя эти термины здесь не релевантны): запахи. Наслаждение и его противоположность, то есть, говоря философским языком, близость «субъекта» и «объекта», достигается именно через запахи и связанные с ними локусы. «Они двигаются вперед по подлеску, среди карликовых берез, изодранных медвежьими когтями и рогами северных оленей… На раненых сучьях следы снега и солнца, птичий помет; ухо ловит вскрик древесного сока, хлынувшего из глубоких корней, назойливое электрическое потрескивание насекомых, зов гниющей древесины в гниющем лесу, танец умирающих ветвей – они плесневеют и ломаются, распространяя смрад от земли до неба. Ноздри вдыхают лесное зловоние, электрическая гниль ближе гниющей человеческой плоти, разлагающегося мяса, тошнотворного дерьма и зараженной крови, ничто не пахнет хуже, чем угасающая жизнь, переставшая быть жизнью и еще не ведающая об этом. Спасибо, господа философы!..»[100]
Тяжелые, неприятные запахи компенсируются и уравновешиваются в природе чудесными ароматами душистых цветов, благоуханием плоти. Однако зачем подробно останавливаться на этом пространстве, отвергаемом гигиеной и дезинфекцией? Можно ли, вслед за Холлом, считать, что это явления антропологического или «культурного» порядка? И если некоторые «современные люди» действительно не любят запахи, надо ли рассматривать этот факт как причину и следствие развития индустрии моющих средств? Ответить на этот вопрос – задача культурных антропологов; мы лишь отметим, что исчезновение запахов наблюдается в современном мире повсюду.
Большая стирка, изгнание естественного аромата и зловония с помощью разного рода дезодорантов свидетельствуют, что торжество образности, зрелища, дискурса, чтения-письма – лишь отдельные аспекты более обширного процесса. Тот, кто привык помечать места, людей и вещи запахом (а таков каждый ребенок), нечувствителен к риторике. Переходный объект, то есть объект (в том числе эротический), за который «цепляется» желание, стремясь выйти за пределы своей субъективности и достичь «другого», принадлежит прежде всего к ольфакторной сфере.
