Дитер Томэ - Вторжение жизни. Теория как тайная автобиография
Зачем я здесь? С какой целью? Что это, собственно, такое – этнографическое исследование? Может, это обычная работа, как и любая другая, с той лишь разницей, что контору или лабораторию отделяет от дома расстояние в несколько тысяч километров? А может, это результат более радикального выбора, за которым скрывается вызов всей той системе, в которой человек рождается и в которой происходит его становление? <…> За это время мои более рассудительные коллеги поднимались все выше по служебной лестнице; те, которые так же, как некогда и я, имели склонность к политике, сегодня депутаты, а вскоре станут министрами. Я же преодолевал пустыню в поисках остатков каких-то древних сообществ.[543]
В этот момент, когда реальность не хотела даже поддаваться контакту, наблюдению, Леви-Стросс создает своеобразный миф или пьесу, которой дает имя «Апофеоз Августа». Не углубляясь во все ее детали, ограничимся здесь несколькими замечаниями.
Во-первых, если, как утверждают некоторые,[544] эта фантазия несет в себе смысл учредительного мифа структурализма, то немаловажно, что она возникает в определенном контексте, а именно: когда из реальности уже ничего нельзя получить, когда она – как реальность – ускользает от болезненного и галлюцинирующего субъекта. Теоретизирование-галлюцинирование отключает реальность. Можно сказать, что в структуралистской понятийности исчезает референт и заменяется знаменитой придуманной Соссюром парой «означающее – означаемое». Структурализм – или «теория» вообще? – возникает как прощание с референтом, с видимым, эмпирическим в пользу внутренней систематики (языка, общества, литературного произведения[545] или, по Лакану, ненаблюдаемого, но слышимого психоаналитического субъекта[546]).
Неслучайно, что с переходом к постструктурализму расширился спектр канонических авторов вокруг Маркса, Фрейда и Ницше: с Соссюром эти авторы делят принципиальный иконоклазм, недоверие к видимому, чья фальшь взывает к истине теоретической реконструкции.[547] И в этом смысле неслучайно, что Маркс и Фрейд стали важными мыслителями для Леви-Стросса еще до его бразильской поездки:
На другом уровне реальности метод марксизма казался мне подобным методу геологии и психоанализа в том значении, которое придавал ему его создатель: все три системы указывают, что понимание основано на приведении определенного типа реальности к иному типу, что истинная реальность никогда не бывает явной и что характер истины проявляется уже в том усердии, с которым она старается остаться скрытой.[548]
Во-вторых, фантазия Леви-Стросса есть не что иное, как «аллегория» исчезновения реальности в пользу центрального для структурализма понятия символического, на которое и в структуралистской версии психоанализа, т. е. у Лакана, также была возложена фундаментальная функция: запрет на доступ к реальности, которая затем определяется только как запрещенная реальность (ср. у Лакана различие между реальностью и запрещенным реальным). В Леви-строссовом мифе в финале «Печальных тропиков» Август оказывается в конце концов на стороне символического и тем самым на стороне культуры и власти, а несчастный и перехитренный Августом Цинна – на стороне природы или, точнее, на стороне реального, к которому, собственно, должен был бы иметь доступ Август:
Ощущение божественности – это не какое-то пламенное чувство или могущество совершать чудеса: Август почувствует себя богом лишь тогда, когда научится без отвращения сносить близость дикой бестии, ее выделений и экскрементов, которыми она его покроет. Гниль, разложение, экскременты – все это покажется ему близким, родным.[549]
Бессмертие означает отличение себя от смертного с утверждением за собой доступа к реальному. Но до этого в Леви-строссовой фантазии не вполне доходит: Август перехитрил и казнил Цинну прежде всего потому, что хотел остаться единственным господином над Символическим. Если Август здесь фактически воплощает структурализм, тогда он возникает как раз из эмпирической чистки, из того очищения реальности, которое делает из реальности отвратительное, но порождающее реальное.
В-третьих и последних, глава «Апофеоз Августа» входит в часть «Возвращение». Здесь рассказывается не только об изобретении структурализма, но и одновременно о возвращении Леви-Стросса, его возвращении как изобретателя структурализма, как Августа. Пока он в полуодури лежит в Кампус-Новусе, его одноклассники и коллеги становятся шишками, некоторые даже министрами. И как мы видели, эмиграция еще более усугубила дело, окончательно прервав его этнографическую карьеру. И все же затем предстоит возвращение, реванш. Неужели все это Леви-Стросс предвидел уже в 1938 году? Во всяком случае, он думает об этом в 1955-м (когда пишет «Печальные тропики»), как показывает, например, эта фраза в «Апофеозе Августа»: «Для его жены Ливии апофеоз является вершиной карьеры: „Он заслужил это“. Что ни говори, Французская Академия».[550]
Пройдет еще восемнадцать лет, пока Леви-Стросс войдет в круг так называемых бессмертных, но кажется, что все заранее к этому и шло. Этнограф, у которого отняли мир, возвращается как структуралист. Структурализм – средство вернуть утраченный авторитет и власть. Но для этого нужно отказаться от жизни и опыта, чтобы в конце написать:
Следовало бы многое сказать об этой якобы интегрирующей непрерывности моего я, которую мы считаем скорее иллюзией, поддерживаемой требованиями социальной жизни, – следовательно, отражением внешнего во внутреннем, а не предметом неоспоримого переживания.[551]
Структурализм и автобиография несовместимы. Только отвергнутые структуралисты пишут, подобно Ролану Барту, автобиографические сочинения.
Ролан Барт (1915–1980)
Нечистый субъект
7 января 1977 года Ролан Барт держал речь по случаю вступления в должность профессора Коллеж де Франс. Тем самым он, чья авторская карьера протекала целиком вне стен Университета, достиг вершины французского научного Олимпа. Своим избранием он был обязан Мишелю Фуко, который активно выступил за создание в Коллеже кафедры семиологии. Барт, разумеется, прекрасно осознавал свою маргинальную позицию. В самом начале доклада он характеризует себя как «нечистого субъекта», которого впустили в обитель строго научного дискурса: ведь он ненадежный товарищ, совмещающий противоположные атрибуты.[552]
И действительно, Барт всегда колеблется между двумя полюсами: между одиночеством и политической ангажированностью, между молчанием и меткой характеристикой, между скукой и охотой, между литературой и жизнью. Со всей ясностью эта особенность проявляется в его автобиографии, которая одновременно являет собой оммаж этаблированному жанру биографии, подкоп под него и доведение его до абсурда. Уже название «Ролан Барт о Ролане Барте» узаконивает расщепление переживающего и пишущего я на две различные и взаимно не перекрывающиеся инстанции. Программатически указывается с самого же начала: «Здесь все должно рассматриваться как сказанное романным персонажем».[553] Субъективность этого высказывания подчеркивается двойным художественным приемом: во французском оригинале эта фраза дана почерком Барта в виде факсимиле и, вместе с тем, белым по черному, как фотонегатив. Тем самым Барт указывает, что читатель имеет здесь дело как бы с оригиналом для воспроизведения текстов – текстов самого Барта. Одновременно рукописность фразы намекает на договор, который текст заключает между рассказчиком и читателем: автор, повествователь и герой не совсем совпадают, но конкурируют друг с другом.
Фронтиспис также противоречит всем биографическим традициям: здесь на фотографии изображен не сам Барт, а его мать. В определенном смысле этот выбор знаменателен: эмоциональная связь с матерью – центральная тема жизни Ролана Барта. На нерезкой фотографии мать в белом платье предстает ангелом, она парит над жизнью сына.
В автобиографии Барт отказывается от хронологии: главы (из-за краткости их хочется назвать скорее «заметки») упорядочены по алфавитному принципу. Барт рисует свою личность не как результат закономерного становления, а заведомо фрагментарно. Алфавит выбран как принцип демонстративно случайный, единственной функцией которого и остается порядок. Но подчинение всего строя автобиографии алфавиту показывает еще и желание автора поставить всю свою жизнь под эгиду буквы, текста, письма. Только схваченное в буквах получает достоинство значимого текста – и это, несомненно, наивысшее достоинство в глазах Барта.
Его автобиография выходит в 1975 году в серии «Писатели на все времена». Дени Рош, который взял на себя руководство серией в 1971 году, вспоминал, что Барт очень охотно принял неофициальное предложение написать автобиографию. По словам его биографа, для Барта это было «и удовлетворение, и вызов».[554] Барт дал свой фото – и литературный автопортрет, который постоянно подрывает собственную претензию на подлинность.
