Джеральд Даррел - Гончие Бафута
Второго поросенка – самочку – принесли в лагерь через неделю после первого, и по дороге она так громко выражала свое негодование, что мы услыхали ее задолго до того, как увидели охотника. Она была почти вдвое крупнее самца, и я решил на первых порах поместить их в разные клетки, чтобы она не забила малыша. Но когда я посадил ее в соседнюю с ним клетку, оба они так обрадовались друг другу, так кидались к разделявшим их прутьям, так визжали и терлись пятачками, что я передумал: их вполне можно было сразу посадить вместе. Когда они оказались в одной клетке, маленький самец подбежал к самке, громко втягивая носом воздух, и осторожно толкнул ее в бок; она фыркнула и отскочила в другой конец клетки. Он погнался за ней, и они вместе долго носились по клетке – кружили, петляли, круто поворачивали, изгибаясь и вертясь с проворством, поистине удивительным для таких дородных животных. Наконец поросята набегались досыта, излив таким образом переполнявший их восторг, глубоко зарылись в приготовленную для них груду сухих банановых листьев и заснули. Спали они с таким храпом, точно гудел пчелиный рой в летнюю ночь.
Свинка была много старше и скоро научилась заедать молоко мелко нарубленными овощами и фруктами. Я давал им по бутылочке молока, а потом ставил в клетку неглубокую миску, наполненную этой смесью, и свинка проводила целое утро, зарывшись в еду носом, удовлетворенно чавкала, похрюкивала, посапывала, а порой мечтательно вздыхала. Малыш не понимал, чем она так занята, но его очень оскорбляло, что им пренебрегают: он подходил и толкал ее пятачком или покусывал за ноги. Под конец это ей надоело, она набрасывалась на него с яростным хрюканьем и отгоняла подальше. Поросенок не раз пытался выяснить, что же именно так привлекает ее в этой миске, но рубленые фрукты его ничуть не волновали, и он мрачно отходил и сидел в углу, одинокий и несчастный, пока она не расправлялась со всей едой. Но однажды он решил, что и ему неплохо бы поесть чего-нибудь еще, и просто-напросто начал сосать длинный хвост подружки. Он, видно, вообразил, что, если сосать достаточно долго и не жалеть усилий, можно в конце концов и из этой соски извлечь молоко. С тех пор мне не раз приходилось любоваться такой картиной: свинка зарылась носом в миску с едой, а сзади поросенок с надеждой сосет ее хвост. Ее это ничуть не беспокоило, но он сосал так старательно, что хвост у свинки вскоре облысел, и мне пришлось развести их по разным клеткам, чтобы на хвосте вновь отросла щетина; я пускал их друг к другу только дважды в день – пусть хоть немного поиграют и повеселятся.
Скучать в лагере не приходилось: ведь надо было присматривать за полусотней животных. Со всех сторон нас окружала живность всевозможных видов и размеров – от древесных лягушек до сов и от питонов до обезьян. Во всякое время дня и ночи в воздухе гудел неумолчный разноголосый хор, в нем сливались негромкое бормотанье и самые странные звуки, от безумных вскриков и хихиканья шимпанзе до нескончаемого скрипа мешетчатой крысы, которая была убеждена, что наперекор всему на свете она под конец сумеет прогрызть жестяную миску, в которой ей дают еду. В любое время дня можно было найти себе какую-то работу или подметить и записать какое-то новое наблюдение. Ниже я привожу выдержки из моего дневника за неделю; из них ясно, какое изобилие мелких, но волнующих или просто занятных случаев, которые стоит отметить, мы там наблюдали.
"Глаза молоденькой самочки белки Стейнджера изменили свой цвет: были очень красивые небесно-голубые, а стали серыми, как сталь; если потревожить белку ночью, она издает звуки, напоминающие стук заводного игрушечного поезда, когда его снимают с рельсов... Одна из древесных гадюк произвела на свет одиннадцать змеенышей: они длиной около пяти дюймов, на голубовато-сером фоне пересекаются темные, пепельно-серые полоски – по расцветке дети разительно не похожи на ярко-зеленую с белим мамашу; когда им было всего часа два от роду, они все злобно напали на подставленную палку... Большие зеленые древесные лягушки перед самым дождем медленно тикают, как часы, но стоит подойти к клетке, как они умолкают и больше уже не тикают до следующего дождя... Я обнаружил, что галаго любят цветы типа ноготков, которые растут в здешних местах; они держат цветок в одной руке, а другой обрывают лепестки и засовывают их в рот, а потом играют остатками цветка, как в волан; огромные глаза вытаращены и вид ужасно смешной...
Заметки о кормлении. Золотистая кошка обожает рубленые мозги и печенку, смешанные с сырым яйцом: подумать только, какие у иных зверей невероятные вкусы! А панголины ни за что не станут есть смесь молока с яйцом, если ее подсластить, они тогда просто перевернут миску – очень неприятно! Крыланы предпочитают неочищенные бананы: они съедают банан целиком, а кожура, видимо, предохраняет их от поноса. От перезрелых фруктов у обезьян начинается отчаянное расстройство желудка, особенно у шимпанзе – просто ужас! А крыланы съедят, и с большим удовольствием, фрукты, уже совсем загнившие (лишь бы с кожурой), и никакого вреда им от этого не будет. У болотных мангуст обилие козлятины неизвестно почему вызывает геморрой; теплым рыбьим жиром и очень легким нажатием нетрудно сразу поправить дело, но животное теряет много сил, и тут помогает капля виски на столовую ложку воды!"
Вот из таких мелочей и состояла жизнь в главном лагере, но нас эти мелочи бесконечно занимали, и дни были так наполнены, так красочны и богаты всевозможными происшествиями, что пролетали незаметно. Поэтому, когда один приятный, но не очень-то умный молодой человек, которому мы показали наш зверинец, сказал мне: "Неужели вы ни разу не стукнули хоть одну обезьяну по башке? По-моему, вот так, с утра до ночи не отходить от этого зверья – с тоски подохнешь", – я ответил ему весьма нелюбезно.
Глава XI
Лес летающих мышей
Когда я вернулся с гор в наш лагерь на реке Кросс, в моем зверинце оставался только один существенный пробел. Этот пробел для меня был особенно огорчителен, потому что не хватало крохотного зверька, которого мне хотелось поймать в Камеруне больше, чем любого другого. Английское название этого зверька – карликовая соня-летяга, а зоологи по своей привычке к легкомыслию и фамильярности называют его Idiurus kivuensis. Еще в Англии я без конца просиживал над рисунками и музейными чучелами этого зверька, а с тех пор как приехал в Африку, я только о нем и говорил и даже все мои помощники давно поняли, что соня-летяга – это добыча, которую я ценю превыше всего.
Я знал, что соня-летяга-сугубо ночное животное; кроме того, она величиной с маленькую мышку и потому вряд ли кто из охотников ее когда-либо видел, И я оказался прав: ни один из них не узнал рисунка. Об этом зверьке написано очень немного, мне только удалось выяснить, что они живут колониями в дуплах деревьев, причем выбирают самые глухие, труднодоступные части леса. Я рассказал все это охотникам в смутной надежде, что это их подстегнет и они поищут для меня желанную добычу. Но ничего не вышло: африканцы ни за что не станут охотиться за животным, которого они никогда не видели, по той простой причине, что они не уверены – есть ли на свете такой зверь, а значит, охотиться за ним – пустая трата времени. С такой же трудностью я столкнулся, когда искал волосатую лягушку, и потому теперь ясно понимал, что все мои рассказы о "маленькой-маленькой крысе, которая летает с дерева на дерево, как птица" с самого начала обречены на неудачу. Одно ясно: если я хочу приобрести соню-летягу, придется идти на охоту самому, и притом побыстрее – ведь времени остается в обрез. Я решил сделать своей штаб-квартирой для охоты на этого зверька деревню Эшоби; она лежала в двенадцати часах ходьбы от нашего главного лагеря, в глубине леса, и я хорошо знал ее обитателей, потому что бывал там во время моего предыдущего приезда в Камерун. Конечно, охотиться на зверька величиной с мышь, в самом сердце леса, который тянется на сотни миль, ничуть не проще, чем искать пресловутую иголку в стоге сена, но ведь как раз такие каверзные задачи и делают профессию зверолова необыкновенно увлекательной. Надежда на успех была очень невелика – пожалуй, один шанс из тысячи, – но я бодро углубился в лес.
Дорогу в Эшоби может оценить по достоинству разве только какой-нибудь претендент на звание святого, который жаждет истязать свою плоть. Больше всего она напоминает высохшее русло реки, хотя по такому пути ни одна уважающая себя река не потечет. Самыми сумасшедшими зигзагами пробирается эта дорога между деревьями, кое-где низвергается по крутому склону в долину, пересекает небольшую речушку и снова взбирается вверх на противоположном берегу. На тех склонах, где дорога идет вниз, всегда свободно катятся камни – огромные и поменьше, и потому спускаешься вниз гораздо быстрей, чем хотелось бы. Когда же она начинает опять подниматься вверх на противоположной стороне долины, выясняется, что камни здесь значительно крупней и лежат почти как ступеньки. Однако это коварный обман, кажется, будто сама природа положила каждый камень так хитро, что ступить с него на следующий совершенно невозможно. Все они покрыты сплошным ковром густого зеленого мха, поросли дикими бегониями и папоротником, так что перед тем, как перепрыгнешь с камня на камень, никак нельзя предвидеть, что же окажется у тебя под ногами: ровная плоскость или что-нибудь совсем неподходящее, на чем никак не устоять.
