Экзистенциализм. Возраст зрелости - Петр Владимирович Рябов
и психология, и мораль, и история, и дневниковость, принципиальная разрозненность, бессистемность, фрагментарность, хаотичность. Зачем это? Почему это? Тут есть то, что потом будет близко сердцу любого экзистенциалиста, любого эссеиста.
То, что принципиально для Монтеня: истина не завершена, не систематизируема, не дана нам целиком в готовом и абстрактно-безликом виде, она всегда конкретна, она всегда многолика, она всегда отрывочна; человек несистематизируем, неабстрагируем; мысль всегда отрывочна, поэтому нельзя говорить о Человеке, об Истине с высоты познания, выстраивая всеобъемлющую систему. Нет, если ты хочешь говорить об этом, надо быть скромнее и ближе к конкретности! И вообще, надо начинать с себя самого!
Если что-то и делает этот великий труд единым, так это интонация и личность автора. Он пишет в ней о самом себе. Вот признание Монтеня: «Эта книга создана мной в той же мере, в какой я создан ею». Дневниковость, исповедальность, искренность, отрывочность, афористичность – вот что такое «Опыты».
Еще одна удивительнейшая черта «Опытов», сразу резко бросающаяся в глаза, – книга написана на разговорном французском языке. Этот великий знаток латыни и греческого пишет книгу на разговорном французском. На языке простонародья, а не ученой братии. Я думаю, как Данте в «Божественной комедии» создал литературный итальянский, как Лютер, переводя Библию, создал современный немецкий, так, может быть, Монтень своими великими «Опытами» – один из создателей литературного французского. Принципиальный отказ от языка ученых. Латынь – его стихия, но он пишет на французском. Монтень стал для Франции, французского литературного языка почти тем же, чем Лютер стал для Германии, Данте для Италии, Сервантес для Испании, Пушкин для России. Может быть, я немного преувеличиваю, но, поверьте, не очень сильно. И это в эпоху всеобщего засилья латыни – языка ученых, схоластов, философов, богословов, юристов, врачей, священников, всех интеллектуалов. Латынь – общий язык европейской учености, включая ученость ренессансную. Но он берет – и пишет свою книгу на живом французском со всеми разговорностями, шероховатостями, хотя мог бы прекрасно писать на высокой и совершенной латыни.
В «Опытах» мы с изумлением видим нечто, совершенно противоположное пафосу возрожденческого гуманизма. Отказ от разговора о Человеке с Большой Буквы, который «звучит гордо», который имеет какую-то природу (тем более – божественную!), величественно и самодовольно венчает собой мироздание. В книге идет разговор о человеке с маленькой буквы, об изменчивом, конкретном, противоречивом и несовершенном, – о самом себе. В этом, как и в очень многом ином, видны зародыши (и не только зародыши) будущего экзистенциализма, то есть рассуждения о целостном живом человеке в его быту, повседневности, различных ситуациях: и на краю смерти, и в моменты аффекта. Зарисовки. Наброски. Наблюдения и замечания, не претендующие на завершенность и универсальность. Как писал Монтень: «Каждый человек выражает человеческий удел в целом». Если мы хотим познать человека, мы должны в первую очередь не разглагольствовать о Человеке вообще, но посмотреть на маленького человека, на одного конкретного, данного, личного, наиболее нам близкого, знакомого и притом неизвестного – на самого себя. Монтень решительно протестует, вослед Сократу, против любой универсальности, абсолютности, завершенности, обобщения.
Этим, замечу, Монтень, как мне кажется, как никто, близок к Марселю. Потому что Габриэль Марсель назовет спустя четыре века свою философию «неосократической» и «конкретной философией». Конкретной в том смысле, что Марсель будет подчеркивать: моя философия – философия, обращенная к конкретным ситуациям и уникальным личностям, принципиально не обобщаемая, не универсализируемая, не объективируемая, а ее герой – человек от первого лица, человек не завершенный и не абстрактный.
Я повторюсь, по жанру «Опыты» – принципиально хаотичная смесь. «Разные истории, разные анекдоты, разные цитаты. Очень много о себе – авторе, Мишеле Эйкеме де Монтене – откровенного, некрасивого, исповедального. Огромная степень простоты, отказ от любых позерств, самолюбования. Монтень вспоминает и рассказывает многие эпизоды из своей жизни, что, конечно, напоминает нам Августина и Петрарку. И это очень нетипично для европейской культуры Возрождения и культуры наступающего XVII века, потому что они тяготели к универсальности, объективности, системности, завершенности. А здесь вдруг «Монтень» с его «Опытами» и разрозненными наблюдениями за собой самим, а потом Паскаль со своими «Мыслями»… Так возникает философия от первого лица, смешанная с психологией, этикой, историей, не претендующая на какие-то глобальные, окончательные и завершенные выводы. Путь к универсальному лежит не через абстрагирование от личности, а через погружение вглубь этой личности; по этому пути пойдут потом и романтики, и экзистенциальные философы.
Дух свободы, дух человечности, дух скромности – вот вся «методология» Монтеня. С большинством из вас у нас были занятия по истории философии два или три или пять лет назад. Вспомните, как мы разбирали Сократа? Большую часть из времени, выделенного на него, мы говорили о методе Сократа. Вновь и вновь пытались понять, почему он не пишет, почему он так философствует. Или, помните, мы с вами очень много говорили о платоновских диалогах: почему ученик Сократа, гениальный Платон, все-таки пишет и почему он пишет диалогами. Понять, почему Монтень пишет в такой необычной и странной форме, значит почти все понять, о чем и зачем он хочет сказать.
Еще, может быть, пара цитат. Монтень писал: «Я выставляю на обозрение жизнь обыденную и лишенную всякого блеска. У каждого человека есть то, что свойственно всему роду людскому». Ну вот он вновь и вновь повторяет на все лады: важен и интересен не Большой Человек, а маленький. Взятый в обыденности, в его фрагментарности, в непостоянстве, в его жизненности, в привычных обстоятельствах, но также и в его пограничных ситуациях, как сказали бы через четыреста лет экзистенциалисты, начиная с Ясперса. Человек на краю, перед бездной. Конечно, это тоже волнует Монтеня. То есть тут Монтень оказывается предшественником великой традиции французской – и не только французской – эссеистики, экзистенциального философствования и много чего еще, что вы сами можете заметить и прочувствовать.
Иногда даже, знаете, какая ассоциация у меня возникала, помимо Августина, Эразма, Кузанского? Вы очень удивитесь сейчас! Иногда, местами, «Опыты» стилистически напоминают «Государя» Макиавелли, потому что Макиавелли любит сочетать жанры исторического воспоминания и анекдота и какого-то прикладного морализаторства. «Государь» Макиавелли – это, конечно, как вы помните, такая развернутая инструкция: как взять власть и удержать ее. Монтень не пишет такую инструкцию, тем более он в основном – не про политику. Но стилистически
