Неприятности в раю. От конца истории к концу капитализма - Славой Жижек
Нужно помнить и не забывать, что было два «царства террора»; во время одного – убийства совершались в горячке страстей, во время другого – хладнокровно и обдуманно; одно длилось несколько месяцев, другое – тысячу лет; одно стоило жизни десятку тысяч человек, другое – сотне миллионов. Но нас почему-то ужасает первый, наименьший, так сказать минутный террор; а между тем, что такое ужас мгновенной смерти под топором по сравнению с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной муки? Что такое мгновенная смерть от молнии по сравнению с медленной смертью на костре? Все жертвы того красного террора, по поводу которых нас так усердно учили проливать слезы и ужасаться, могли бы поместиться на одном городском кладбище; но вся Франция не могла бы вместить жертв того древнего и подлинного террора, несказанно более горького и страшного; однако никто никогда не учил нас понимать весь ужас его и трепетать от жалости к его жертвам[18].
Чтобы осознать эту параллактическую природу насилия, нужно сосредоточиться на коротких замыканиях между различными уровнями, скажем, между властью и социальным насилием: экономический кризис, приводящий к разорению, воспринимается как неконтролируемая квазиприродная сила, однако он должен восприниматься как насилие.
Во-вторых, не только фильм Нолана не способен представить подлинную власть народа. Сами «реальные» радикальные освободительные движения тоже не смогли этого сделать: они оставались в системе координат прежнего общества, и именно поэтому фактическое «народовластие» зачастую оборачивалось таким кровавым ужасом20. Существует известная революционная беспощадность, пренебрежение гуманитарными последствиями наших действий, которая справедливо вызывает вопросы. Скажем, когда страна оккупирована и большинство ее жителей колеблются, не в силах решить, присоединяться к борьбе или нет, радикальное сопротивление иногда склонно провоцировать жестокие ответные действия со стороны оккупантов (поджоги деревень, расстрелы заложников), чтобы усилить гнев населения – страшные гуманитарные последствия принимаются как цена мобилизации людей. (На контраргумент о том, что это радикальная тактика, предполагающая риск за рамками прагматических соображений, следует ответить еще одним перефразированием все той же шутки из «Быть или не быть» Любича: лидеры не рискуют жизнью, они провоцируют оккупантов, а расплачиваются за это простые люди.)
Кроме того, следует демистифицировать проблему насилия, отвергнув тривиальные утверждения о том, что коммунизм XX века слишком часто прибегал к смертоносному насилию и что мы должны соблюдать осторожность и не попадать в эту ловушку снова. Этот факт, конечно, ужасающе верен, но столь прямая фокусировка на насилии скрывает из поля зрения первопричинный вопрос: что было изначально неправильным в коммунистическом проекте XX века и какая имманентная слабость этого проекта вынудила коммунистов (и не только коммунистов) во власти прибегнуть к безудержному насилию? Другими словами, недостаточно сказать, что коммунисты «пренебрегли проблемой насилия»: к насилию их подтолкнул более глубокий общественно-политический провал. (То же самое касается идеи о том, что коммунисты «пренебрегли демократией»: весь проект социальных преобразований навязал им это «пренебрежение».)
Иначе говоря, мы вынуждены полностью отвергнуть саму тему «этической приостановки богословско-политической концепции» – идею о том, что мы должны быть готовы ограничить свое политическое (или религиозно-политическое) участие, когда оно ведет нас к нарушению элементарных норм морали, заставляет нас совершать массовые убийства и причинять иные страдания. Что же не так с рассуждениями в духе: «когда вы одержимы политическим (или религиозным) замыслом, не зацикливайтесь на его воплощении в реальность, отступите на шаг и постарайтесь увидеть, как он повлияет на других, как это изменит их жизнь, – существуют определенные базовые моральные правила (не пытайте людей, не используйте убийства в качестве инструмента и т. д.), стоящие выше всякого политического участия»? Дело не в том, что мы должны перевернуть эту приостановку и заявить, что радикальное (богословско-)политическое участие оправдывает нарушения основных моральных норм. Дело скорее в том, что наша критика (богословско-)политической концепции, оправдывающей массовые убийства и прочее, должна быть имманентной. Недостаточно отвергнуть такую концепцию по причине внешних нравственных сомнений: должно быть что-то не так с этой концепцией как таковой, с ее (богословско-)политическими положениями. При таком подходе сталинизм необходимо отвергнуть не из-за его аморальности и жестокости, а потому что он не выполнил собственных положений, предал собственные постулаты.
Наконец, что не менее важно, слишком просто утверждать, что OWS и подобные ему движения не обладают насильственным потенциалом. В любом настоящем эмансипативном процессе присутствует насилие: проблема фильма «Темный рыцарь: Возрождение легенды» в том, что он ошибочно транслировал это насилие в кровавый террор. Позвольте мне прояснить этот момент, сделав отступление и обратившись к словам моих критиков, которые, вынужденно признавая, что мое утверждение «Гитлер был недостаточно склонен к насилию» не являлось призывом к еще более страшным массовым убийствам, зачастую переворачивают свои упреки с ног на голову и говорят, что я просто выражаюсь провокационно, высказывая неинтересную, тривиальную точку зрения. Вот что написал один из них по поводу моего утверждения, что в действиях Ганди больше насилия, чем у Гитлера:
Жижек здесь использует язык так, чтобы провоцировать и вводить людей в заблуждение. На самом деле он не имеет в виду, что Ганди был более жестоким, чем Гитлер. <…> Вместо этого он хочет изменить типичное понимание слова «насильственный», чтобы ненасильственные методы протеста Ганди против британцев считались более насильственными, чем невероятно жестокие действия Гитлера, творившего геноцид и стремившегося к установлению мирового господства. Насилие, по Жижеку, в данном конкретном случае означает все то, что вызывает массовые социальные потрясения. В этом смысле он считает, что Ганди проявил больше насилия, чем Гитлер. Но в этом, как и многом другом из того, что пишет Жижек, в сущности, нет ничего нового, интересного или удивительного. Именно поэтому он и пишет в провокационной, запутанной и причудливой манере, которую он выбирает вместо прямого подхода. Если бы он написал, что Ганди добился большего посредством ненасилия, направленного на системные изменения, чем Гитлер при помощи насилия, то мы бы все согласились… но ему хорошо известно, что в таком утверждении нет глубины. Вместо этого Жижек пытается нас шокировать и одновременно маскирует совершенно банальное заключение о Ганди и Гитлере, которое все и без него уже считали верным.
То же самое касается и противоречивого
